Выбрать главу

Толстый корень экстатично дёрнулся и лопнул, забрызгав всё окрест густым едким маслянистым соком, и из него полезли, прогрызая путь наружу, белые жирные личинки. Каждая с кинжал длиной, каждая с длинными острыми зубами, каждая слепая от рождения, но чувствующая страх лучше, нежели охотничий пёс зайца.

Один за другим лопались корни, высвобождая всё новых и новых червей, а те, в свою очередь, стремительно ползли на запах страха.

Старший вспомнил про огонь и попытался ударить, но в чужом доминионе не следует рассчитывать на магию, коль того не пожелает хозяин, а ты – лишь жалкий червяк, пародия на истинного властелина незримого. Потому с пальцев чародея сорвались две жалких искры, опавшие, на отсвечивающий багровым пол. Слуги вытаращились на своего командира и потеряли драгоценные секунды – две личинки сложились и прыгнули, впиваясь трусу в икры, прогрызая себе путь вперёд, через кожу и сухожилия, к сладкой крови и горячему, исходящему паром мясу.

Писклявый взвизгнул, неловко отшатнулся, потерял равновесие, рухнул на пол, и тотчас же оказался погребён под шевелящимся, чавкающим и хрустящим покрывалом.

Он заорал, попытался вскочить, стряхнуть с себя напасть, вот только ноги уже не слушались, и всё новые и новые личинки вгрызались в плоть, такую свежую, такую сочную, такую желанную. Жалкий кричал всё громче, беря новые и новые ноты, а личинки копошились, сытно чавкая, перемалывая кости, наползая, наваливаясь, придавливая склизкими кольчатыми телами.

Одна из них заползла в рот и вопль прервался, превратившись в приглушённый хрип. Всё новые и новые белёсые убийцы продирались через частокол зубов, внутрь, туда, где из желудка вело столько троп и дорожек, которые можно прогрызть, дабы утолить ненасытный голод.

И трус всё ещё жил, пытался ползти, цепляясь остатками пальцев за корни, тела личинок, камень пола, ибо лёгкая смерть есть награда, которую следует заслужить, и лишь хозяин грёз решал, кто достоин подобной чести, а кто - нет.

Из теней на полу медленно выросли сгорбленные худые фигуры. Лысые, с бугристой кожей, длинными руками, оканчивающимися когтистыми пальцами. Пустые провалы глазниц устремились на выживших и те побежали. Бросили умирающего и понеслись вперёд, не разбирая дороги.

Главный в троице – уже паре – бежал прямо, здоровяк свернул направо, погружаясь в липкую и густую тьму. Четыре слепых гончих устремились за командиром, остальные направились за ним. Шли – не бежали, аккуратно ступая по скользким от крови плитам, а тупой и покорный бежал, оскальзываясь, спотыкаясь и падая, купаясь в застоялой чуть подтухшей крови, капающей с пололка. Когда он посмотрел наверх, то безумно заорал и рухнул, свернувшись калачиком, не в силах видеть освежёванных друзей, родных и близких, с укором глядящих на него застывшими мёртвыми глазами.

Так он и лежал, безвольный, сдавшийся, сломленный, не попытавшись взять топор и продать жизнь подороже. Тот, кто каждый день следовал за другими и не ведал собственных целей, не достоин ничего, кроме как повиснуть на крюке.

Слепые гончие спеленали его по рукам и ногам, острыми когтями содрали одежду, а после – вонзили под ребро крюк. Цепь резко натянулась и отправилась под потолок, а визжащее, точно поросёнок, тело, задёргалось, затрепетало, но было поздно. Пришло время остаться без кожи.

Он не стал глядеть на это – много чести – и отправился вслед за первым, а теперь и последним из троих.

Тот, кого он отпустил много лет назад, и кто пришёл, повинуясь зову, не собирался идти на закланье. Он дрался – подстрелил одну гончую, ещё двух ранил, а после у него кончились патроны и маг, бесполезный, лишившийся своего всепожирающего пламени, нёсся вперёд, подобный ветру.

Пот градом тёк по его лицу, смешиваясь с каплями крови и жирным масляным соком корней, пульсирующих всё быстрее, всё яростнее. Он задыхался, держался за бок, который уже обхватила своими когтистыми пальцами боль, но не останавливался, не сдавался. Какие-то остатки человеческого в этом глисте всё же нашлись.

Коридор кончился, выводя беглеца в обширный, заросший чёрными корнями зал, посреди которого возвышался массивный трон, чёрный с золотыми прожилками, внутри которых сверкали мириады звёзд.

Последний таракан, которого ещё не раздавила незримая стопа вечности упал, не в силах сделать больше ни шага, тяжело выдохнул, сел, лихорадочно перезаряжая револьвер, трясущимися пальцами. Беглец ждал гончих, но те не пришли, зато явился их хозяин, приказав грёзам даровать себе привычный облик: невысокое, с беленой кожей и большой головой, начисто лишённой глазных впадин, тоненькими ручками и ножками тело достойное ребёнка, оно даже могло показаться забавным, если бы не ужас, которым он щедро обласкал его.

Ничтожный жаждал сказать что-то, но кто давал ему право осквернять своей мерзкой речью священный мир грёз? Пёс не смеет тявкать без разрешения. Насекомое – тем более.

Он пал ниц, распластавшись на каменных плитах, придавленный тяжестью воли, превосходящей его собственную, револьвер выпал из ослабевшей руки.

Сладкое отчаяние – такое вкусное, сочное, настоящее – приятно согревало, наполняя сердце тягучей истомой и можно было бы поиграть чуть дольше, но глуп тот, кто жертвует поистине важным ради сиюминутной радости.

И в этот самый миг чёрные корни обхватили руки и ноги распростёртого и вознесли его ввысь, дабы низвергнуть в пучины безвременья. Они давили, тянули и рвали, дробя кости и отделяя плоть.

Первой не выдержала левая нога – в колене отчаянно вопящего низшего громко хрустнуло и то, обдав зал фонтаном брызг, разлетелось во все стороны костяной крошкой, а оторванная нога устремилась вниз. И почти сразу же – да славится симметрия! – не выдержала правая рука.

Пару секунд трепыхающееся и исходящее кровью тело трепыхалось, а потом одновременно оторвались оставшиеся конечности и четвертованный обрубок, обезумевший от страдания, рухнул в лужу собственной крови, дёргаясь и извиваясь подобно гигантскому червяку, коим он и был.

Корни устремились в раны, проникли внутрь, продираясь сквозь плоть и кровь, они вонзились в глаза, которые лопнули подобно спелым виноградинам, сжатым пальцами, они вонзились в уши и проникли в рот. Они были в нём и были им, и он стал ими, растворившись без остатка во всепоглощающей боли, сжигающей разум дотла.

***

Тихо догорал костёр возле занесённых землёй старых металлических ворот, подле него в обнимку лежали три обнажённых тела, в пустых глазах которых нельзя было разглядеть ни крупицы рассудка. Жалкие грезили о смерти и боли, и грёзы отвечали им во плоти, преображая саму материю, коя всегда вторична пред мыслью и идеей.

Вот тела, мягкие и горячие, податливые, точно воск, размягчились, начали сливаться, рождая многотела, единого в разности своей и инаковости. Туловища соединялись в единый торс, рёбра, щелкая, слипались, образуя костяную броню, что оберегала три сердца, бьющихся отныне в унисон, ноги сплелись, сцепились мышцами, даровав силу и прочность, недоступную простому смертному. Три головы накрепко срослись одна с другой, и замершие в гримасах ужаса и боли лица – эти маски отчаяния – глядели в разные стороны. Лишь рук у кадавра осталось шесть, но те удлинились, вытянулись, обрели новые суставы.

Медленно, точно марионетка, трепещущая на незримых простому глазу нитях, единый в трёх лицах раб встал, и заковылял прочь, во тьму леса.

Ну а ему пришла пора вновь укрыться за кулисами, дожидаясь, когда же наконец можно будет заняться место в зрительном зале, дабы насладиться чудесным представлением.

Время почти настало.