Помощником управляющего при Федорове остался прежний же — Леонтий Филиппович Аубель, считавшийся оригинальной личностью. Наружным своим видом он олицетворял гоголевского Петра Петровича Петуха: был также необъятно толст и также тяжел на подъем. Однако, обладал физиономией не только приятной, но просто-таки красивой, в особенности же хороши были его темно-карие глаза. Он был весьма недурным пианистом и большим любителем кутежей. Аубель чуть не бочками пил водку, вина и пиво, и при том никто никогда не видел его пьяным. Воспитанники боялись его, как огня, и при встрече раболепно целовали у него руки.????? он частенько награждал их такими внушительными по???? что у виновных от боли искры из глаз сыпались.
Леонтий Филиппович был немного косноязычен, говорил неразборчиво и заикаясь. С воспитанниками постоянно бранился и всякие чувствительные экзекуции над ними любил производить в своем присутствии. Что же касается словесных внушений, то они были неподражаемы и анекдотичны.
При мне однажды вся школа провинилась перед ним тем, что в субботу, когда он разрешил питомцам уйти к родным до обеда, многие запротестовали и в урочные два часа по полудни стали требовать обычной трапезы. Аубель, совмещавший с должностью помощника управляющего обязанности эконома, возмутился такой дерзостью мальчишек, которые не позволяли ему быть верным призванию эконома и, собрав юных бунтарей в столовую, прочел приличную случаю нотацию.
— По…слу…шайте!.. госпо…да… Я должен… должен… должен… Я должен сказать!!! Сказать, что… всякий во…спи…танник… и не только… всякий…, но и… каждый… обязан…, и не… только… каждый…, но и… все…
Долго что-то непонятное говорил Леонтий Филиппович, вертясь около одного слова, и, наконец, внятно воскликнув: «свиньи!», громко отплюнулся и торжественно удалился к себе в контору правления.
Аубель заведовал всею хозяйственною частью по обмундированию школы. В его время воспитанники носили вместо нынешних шинелей и пальто так называемые плащи, которые не имели рукавов, но были с уродливыми коротенькими капюшонами. Обыкновенно они делались из грубого толстого сукна и общим покроем немного напоминали костюм тогдашних факельщиков.
Как-то узнает Леонтий Филиппович, что один из взрослых уже воспитанников, Стрельский, малый высокого роста, возвращается в школу по воскресеньям вечером без провожатого, вопреки установленному правилу, а в особенности Аубеля обеспокоило то, что Стрельский переходит Семеновский плац, который в старое время пользовался плохой репутацией, благодаря нескольким случаям грабежа. Призывает он к себе этого воспитанника и говорит ему:
— Г. Стрельский… я за вас… опасаюсь.
— Что так?
— Вы… по вечерам… ходите из дому… без… без… провожатого.
— Ну, так что ж?
— Как что ж? — изумляется помощник управляющего. — Ведь я… за… за… за вас… в ответе… Ходите по… по… по Семеновскому плацу… а это не безопасно… Мало ли что… может случиться… Там всякий… сброд… Вас могут обидеть.
— Не извольте беспокоиться, Леонтий Филиппович, до сих пор еще никто не обижал и не обидит. А уж если вы вызываете меня на откровенность, то признаюсь вам, что и я побаиваюсь…
— Вот видите!?
— Но только не того…
— А чего же?
— Я побаиваюсь, чтоб самого меня когда-нибудь полиция не заподозрила за мошенника…
— Как так?.. что за ерунда?
— Честное слово!.. Плащ у меня такой кургузый, что многие прохожие пугаются и принимают меня за мошенника…
— Вздор!.. В такие плащи… многие таланты… кутались, и… никто их не пугался!
Мне несколько раз привелось быть в компании с Аубелем во время кутежей, и до сих пор еще изумляюсь я вместимости его желудка. Он выпивал бесчисленное множество всевозможных питий и всегда был трезвее сотрапезников. Его могучую натуру не мог поколебать хмель. Однажды, после торжественного обеда в ресторане, компания засиделась до следующего дня, не переставая бражничать. Аубель был душою общества. Он с каждым в отдельности чокался и выпивал, приятно фантазировал на рояле, пел и дождался, когда некоторые из присутствующих успели выспаться и пробудиться. Он со всеми ними опохмелялся и, покидая ресторан в полдень, серьезно заметил:
— Да, господа… сегодня было… выпито хорошо… я сам это чувствую… а продолжать угощаться отказываюсь… Разве… одну только бутылочку коньяку… на дорожку… выпью!
Говоря о гувернерах, нельзя пропустить некоего немца М-сона, прозванного воспитанниками «косым бесом». н был бесконечно зол, мстителен, придирчив и деспотичен. М-сон терпеть не мог воспитанников, в свою очередь воспитанники ненавидели его. Он беспричинно преследовал их и подвергал наказаниям, а они в отплату всячески старались ему досадить, что доводило его злость до бешенства.
Зная его несговорчивый характер, воспитанники усвоили особую манеру вступать с ним в переговоры, которые, благодаря маленькой хитрости, всегда оканчивались в пользу просителя. Так, например, если воспитанник, не занятый в спектакле, хотел отправиться в дежурство М-на вместе с товарищами в театр, то должен был подойти к своему нелепо-строгому гувернеру и сказать:
— Егор Петрович, сделайте одолжение, позвольте мне не ехать сегодня в театр, что-то нездоровится.
— Это что за вздор?.. Что за нездоровится? Притворство, лень! Непременно изволь ехать, я никаких поблажек не делаю… У меня чтоб никаких отговорок не существовало! Полумертвый и то поезжай. Хоть под кнутом, а поезжай…
И то же самое, бывало, наоборот. Тот, которому Необходимо нужно било не ехать на спектакль, так же подходил к М-ну и говорил:
— Нельзя ли мне проехаться в театр? Хочется освежиться.
— Что за глупости! — отвечает М-н, вечно одержимый духом противоречия. — И не думай! Изволь оставаться. Что это за мода — бесцельно шататься за кулисами? Я этого не потерплю! Марш в спальню!..
Если бывало, какой-нибудь малолетний воспитанник вздумает шалить с монетой, полученной от родных на лакомства, М-н наскакивает на него хищным ястребом и, вырывая из рук монету, строго спрашивает:
— Это что такое у тебя?
— Двугривенный.
— Двугривенный?! А знаешь ли что такое двугривенный? Это государственная монета. А государственной монетой играть воспрещено. Вот я у тебя ее отберу, так ты в другой раз и не будешь шалостями заниматься.
При этих словах М-н конфисковал двугривенный и с достоинством удалялся от бедного мальчика.
Училищный доктор был в своем роде тоже оригинальным человеком: старый, дряхлый, едва передвигавший ноги; голова его, как на шолиерах, постоянно тряслась; он тщетно прислушивался к разговору, но ничего не слышал, ничего не понимал и не отдавал себе отчета в своих суждениях. Фамилию носил итальянскую — Марокетти, но к какой национальности принадлежал он в действительности, никто не знал. О его медицинских познаниях ходили стихи, начинавшиеся таким куплетом:
При мне же он лечил всех не камфарой, а каким-то «эланом», который прописывался им от всевозможных болезней. Знавшие его ранее утверждали, что в свое время это был весьма сведующий врач, но различные ученые опыты и эксперименты над самим собою расшатали его здоровье и разбили его организм. Так, например, рассказывали что он однажды задался мыслью уподобить человеческий желудок лошадиному и с этою целью в продолжение нескольких дней кормился только одним сеном. Он хотел доказать, что человек, как лошадь, может питаться сухою травой, но этот научный опыт чуть не свел его в могилу. Он так начинил свой желудок сеном, что лучшие доктора столицы едва поставили его на ноги, однако коллективно решив, что их коллега-пациент страдает тихим помешательством. В другой раз Марокетти изобрел какую-то помаду от перхоти, благодаря которой он лишился остатка своих волос…