— Ну, пожалуйста! — жалобно упрашивал Ильин. — Я ставлю восемь копеек.
— Надоело, чертовски надоело… Я устал… Кроме того, утром ведь есть репетиция.
— Ну, хоть одну карточку. Дай реванш. Хоть немного позволь отыграться. Гривенник.
— Ах, какой ты не рассудительный человек! Да как же мы будем играть, коли огня нет? Свеча догорела, этот огарок при последнем издыхании. Как же это ты свечами не запасся?
— Промахнулся. Виноват…
— Ну, значит, на себя и пеняй… Шабаш! Отдавай, что проиграл, да и спать…
— Это ужасно! — с отчаянием воскликнул Ильин.
Заметив перед образом едва теплящуюся лампадки, Николай Тимофеевич бросился за ней и, наскоро крестясь, проговорил:
— Владычица, прости Христа ради. Что делать! — экстренный случай…
Переставя лампадку на ломберный стол, Ильин с трогательной слезинкой в горле сказал Солнцеву:
— Как хочешь, а играй… Огонь есть. Промечи, братец, талию. Быть может, при лампадке-то счастье изменится, и я отыграюсь… Дама — пятачок!
— Ну, что с тобой, канальей, поделаешь? Изволь. Дама бита…
Ильин со школьной скамьи и до самой смерти вел дневник. Будучи крайне расчетливым и пунктуальным в домашнем обиходе, он аккуратнейшим образом записывал в дневнике каждый истраченный грош. Свои записки он строго охранял от постороннего глаза, но когда случайно тетрадь попадалась мне или Чистякову в руки, он особенно на это не претендовал. А в дневнике его встречались курьезы. Например, однажды, я наткнулся на такую помету: «кутеж в Михайловском трактире 3 коп. сер.».
— Что это у вас за кутеж был на три копейки серебром? — спрашиваю его. — Как это вы ухитрились раскутиться на такой капитал?
— Это я спросил себе папироску в трактире. Своих не дохватило.
— Так какой же это кутеж?
— Конечно, кутеж… Папироса — это роскошь. Она не представляет из себя необходимости…
Ильин был высокого мнения о своем таланте и очень кичился званием корифея. Иногда случалось ему танцевать pas des deux в дивертиссементах. Он этим гордился.
— Меня, — говаривал он, — выделяют, потому что я не простой танцор, а корифей.
При недостаточности казенного вознаграждения прибегал он к приватным доходам. Давал уроки танцев в частных домах и постоянно влюблялся в своих учениц, благодаря чему имел существенный убыток, так как его раньше «окончания танцовального курса» отстраняли от преподавательства.
Ильин вечно слыл «женихом». Сделав предложение и не получив от невесты положительного ответа, он уже озабочивался устройством свадебного торжества и расписывал приблизительные на него расходы. Обегал всех петербургских кухмистеров и от всех брал сметы, которые затем сличал, укорачивал, делал воображаемые скидки и проч. Затем Николай Тимофеевич составлял список знакомых, которых следует и необходимо позвать на свадьбу. Составляя этот список, он подолгу размышлял: все ли в нем верно, не обошел ли кого? Потом этот список подвергался частым изменениям и поправкам, чему способствовали изменившиеся в это время отношения к поименованным. Ильин без милосердия одних вычеркивал, перед другими ставил вопросительные знаки и, наконец, вносил новых гостей, Заметив, что Ильин занимался уроками, следует прибавить, что в то время, когда фигуранты получали только 174 рубля годового содержания, многие из них поддерживались уроками, которых в то время можно было иметь много. Некоторые из балетных или даже из драматических актеров, во время пребывания своего в театральном училище, обучались игре на каком-нибудь оркестровом инструменте. Впоследствии умение, даже весьма небольшое, играть на чем либо оказывалось весьма полезным, и из него почти все «музыканты» извлекали пользу. Преподаватели танцев во многие дома, в силу предварительного условия, ходили вместе с музыкантами, без которых действительно было бы трудно учить новичков.
Актер нашей драматической труппы П. Д. Бубнов, очень милый и остроумный человек, весьма недурно играл на скрипке и потому имел много ангажементов от учителей танцев. Я припоминаю это обстоятельство для того, чтобы охарактеризовать как в былое время «публика» смотрела на музыкантов; не напрасно, как видно, создалось изречение «музыкантский стол».
Бубнов разъезжал по урокам с А. Д. Чистяковым. Они были старые друзья. В какой-то праздник выпал Чистякову урок в доме некоего богатого купца. Под конец урока, когда с Чистякова и Бубнова катился градом пот от чрезмерного усердия, в зале появляется массивная фигура «самого». Дружески пожав руку учителю, хозяин ласково сказал ему:
— Ну, на сегодня довольно мучить ребятишек! Не угодно ли вам, почтеннейший Александр Дмитриевич, по случаю праздника, разделить с нами хлеб-соль? Сделайте удовольствие, пожалуйте в столовую.
Затем, купец подошел к музыканту и, фамильярно потрепав его по плечу, произнес, многозначительно подмигивая:
— А тебе, любезный, водочки что ли? Ну, ладно, ладно — ублаготворю. Ступай в переднюю — там тебе поднесут.
Никак не ожидавший такого приема, представительный Бубнов ужасно обозлился на купца. Уложив в футляр свою скрипку, он выпрямился и ответил:
— Благодарю вас! Милости прошу ко мне — я вас приму в комнате, и не потому, чтобы у меня не было передней, а потому, что я получил воспитание лучшее, нежели вы.
XLII
За кулисами Большого театра. — Режиссер И. Ф. Марсель. — Декоратор н машинист Роллер. — Н. О. Гольц. — Цесарь Пуни. — Его композиторские способности. — Маскарады в Большом театре. — Оригинальный подарок. — Упадок маскарадов.
Свободные вечера, во время службы в театре, я с удовольствием проводил за кулисами балетной сцены. Всегда там бывало весело, любопытно, свободно. Представители балета всегда слыли за любезных и приятных людей. В Большом театре были все приветливы и общительны, начиная с главного режиссера Ивана Францовича Марселя и кончая последним фигурантом.
Марсель пользовался репутацией чрезвычайно хорошего, доброго, снисходительного человека. Все подчиненные и сослуживцы его любили или даже вернее обожали, несмотря на его вспыльчивость и строгость, проявлявшуюся, впрочем, исключительно только тогда, когда дело касалось службы.
Какой-то фигурант начал, видимо, манкировать служебными обязанностями: перестал являться на репетиции и даже на спектакли. Сперва режиссер недоумевал, здоров ли, мол. Потом стал гневаться, почему не извещает о своем отсутствии, и, наконец, выйдя из границ терпения, послал за неисправным танцором с строжайшим приказом: «немедленно явиться в театр для объяснений».
Фигурант явился. Марсель, завидя его еще на пороге, начал раздраженно кричать:
— Ты это что же, любезный, со службой-то шутить вздумал что ли? Дармоедничать охота? Даром жалованье получать? Стыдно! На что ты рассчитываешь? Я долго терпел, но всему бывает конец. Так ты и знай. Я тебя прогоню! Сильно ты мне надоел… Уж ты не пьянствовать ли вздумал? Погоди, я тебя отрезвлю. Я приготовил рапорт директору, и тебя завтра же отстранять от службы.
Оробевший и переконфуженный фигурант, дрожа всем телом, с умоляющим взглядом подходит к Марселю и почти шепотом начинает оправдываться:
— Иван Францович, ради Бога, не сердитесь. Я не являлся на службу не потому, что пьянствовал или ленился…
— Почему же? Ври, ври, негодяй!
— У меня сапог нет: купить не на что, а живу-то я, вы знаете, от театра далеко.
— Ах, ты мерзавец! Что же ты мне об этом раньше не сказал? За одну эту подлую скрытность тебя следовало бы из театра по шее. Ишь ты гордец выискался! На вот тебе десять рублей и сию же минуту отправляйся за сапогами. Да смотри — вперед не смей со мной совеститься, а не то непременно уволю.
Вот каков был Марсель! Как же было его не любить? Все знали его доброе, отзывчивое сердце.
Во время режиссерства Марселя был поставлен балет «Ливанская красавица», обстановка которого стоила дирекции сорок тысяч рублей серебром. По-тогдашнему это была невероятная цифра. О «Ливанской красавице» я заговорил потому, что припомнил эпиграмму, написанную кем-то из балетных и напрасно приписываемую П. А. Каратыгину. Эпиграмма эта твердилась всеми балетными долгое время.