Бернар добилась этого в финале спектакля, в сцене смерти. Откинувшись на высоко взбитых подушках, она умирала. В последние минуты, когда жизнь еле теплилась в ней, она вдруг приподнялась и села. В ее голосе и в лице… появилось что-то новое, покоряющее своей силой. Почти шепотом она сказала несколько слов, и казалось, что жизнь отлетела от нее. Все актрисы, которые играли при мне умирающих, все, исполнявшие именно эту сцену, испустив последний вздох, непременно падали на подушки, грациозно вытянув руки и запрокинув бледное, в рамке кудрявых волос лицо, чтобы те, кто сидит в зале, смогли увидеть последнюю улыбку (лучезарный свет, покой, печаль) или все что угодно. Бернар сыграла сцену иначе: неожиданно резким движением, так, что мы все похолодели и задрожали в своих креслах, она рухнула вперед, неловко и тяжело, как свинцовая, трагически вытянув руки вдоль тела ладонями наружу. В этой позе она застыла. Да, это была смерть, настоящая, окончательная, неподдельная. Конечно, это был только театр, но это было высокое искусство. Тот неповторимый штрих, который заставлял воскликнуть: “На сцене великая Сара Бернар!”»
Знаток театра князь Сергей Михайлович Волконский в книге «Мои воспоминания» писал: «…это само искусство, это только искусство, без всякой примеси. Если бы меня спросили, какой самый великий пример техники, я не задумываясь скажу – Сара Бернар. Это самая полная, самая отчетливая картина сценического мастерства, какую я видал».
Казалось бы, князь тоже отмечает талант великой актрисы, но как «невосторженно» все это звучит, ему, похоже, не хватает в ее игре жизни, естественности – воздуха…
Были и более суровые судьи. В декабре 1881 года Иван Сергеевич Тургенев в одном из писем к своей знакомой писал: «Не могу сказать, как меня сердят все совершаемые безумства по поводу Сары Бернар, этой наглой и исковерканной пуристки, этой бездарности, у которой только и есть, что прелестный голос. Неужели же ей никто в печати не скажет правды?»
Кстати, по поводу ее «золотого голоса» князь Волконский высказался более тепло: «…я вспоминал впечатление этого говорка, когда в „Даме с камелиями“ она, опускаясь на грудь любовника, только не вперед, а назад, как бы навзничь, этим самым „знаменитым говорком“ говорит, замирая: “Je t’aime, je t’aime, je t’aime“, – бесчисленное количество раз, все слабее и слабее, погружаясь в блаженное замирание. Тут же вспомнил я трагический шепот, в стольких ролях пробегавший ужасом по зале. Вспомнил ее рычание, когда в „Тоске“, заколов Скарпиа, она наклоняется над его трупом, повторяя одно слово – “Meurs!”[2] И это слово, в котором рычанье леопарда, вонзается в труп, как повторяющиеся удары кинжала; этим словом она добивает его. И, наконец, золотые верхи – басня о двух голубях, которую она читает во втором действии „Адриенны Лекуврер“.
Все это великое разнообразие – ее собственность, ее особенность, и никогда не будет повторено в таком масштабе. Таких расстояний от радости к горю, от счастия к ужасу, от ласки к ярости я никогда не видал; такой «полярности» в театральном искусстве нам, то есть нашему поколению, никто не показывал».
Все так же влюбленный в Сару, Виктор Гюго предложил для постановки другую свою пьесу – «Эрнани». По ходу действия героиня пьесы влюбляется в Эрнани – главного персонажа. Сара, подхваченная эмоциями, по уши влюбилась в Мунэ-Сюлли, актера, исполняющего роль Эрнани. Мунэ-Сюлли был тоже достаточно знаменитым актером, одним из лучших в свое время, и к тому же очень красивым мужчиной. И эта любовь Сары была взаимной и страстной. Ее избранник был не просто красив, но и нежен, не просто мужественен и независим, но и талантлив и энергичен.
За влюбленной парой следил весь Париж. История любви двух прославленных актеров привлекла к ним еще больше внимания. Они повсюду были вместе – и на сцене, и на репетициях, и за стенами театра. А вечерами публика штурмовала театр, чтобы увидеть, как двое влюбленных говорят о своей любви на сцене.
Второй их совместной работой была пьеса «Отелло». Судьба часто подшучивает над влюбленными, ставя их в «пророческие» ситуации…
Как-то Мунэ-Сюлли узнал, что Сара изменяет ему. Он искренне любил ее, и известие об измене стало для него очень большой неприятностью.
И вот однажды, во время трагической конечной сцены в «Отелло», когда ревнивый мавр, в порыве гнева, душит свою любимую жену, Саре и впрямь показалось, что ей нечем дышать. Она задергалась, по-настоящему задыхаясь под сжимающимися пальцами «ревнивого Отелло»… К счастью, режиссер вовремя сообразил, что происходит, и приказал опустить занавес на несколько минут раньше, – впервые зрители не увидели, чем же кончается трагедия Шекспира…