Поговорив о самой себе, Зита взялась за Куликова, но это уж после ужина, когда Анюта убрала со стола и вместе с Федором вымыла посуду. Потом они — тоже вместе — походили по огороду, посмотрели при лунном свете, что надо сделать завтра, а что потом, и отправились домой. Зита сидела на скамейке у крыльца, похожая на нездешнюю яркую птицу, утомленную дальним перелетом. Увидев Анюту, она сразу встрепенулась и начала говорить:
— Какая-то у вас тут тишина стоит скучная. Я немного пробыла и уже устала, как будто прочитала двадцать лекций подряд. А вы, наверное, привыкли и не замечаете!
— Нет, отчего же, замечаем, — ответила Анюта. — Только на скуку не остается у нас времени. Федя, иди ложись, я сейчас приду.
13
Когда брат ушел, Анюта села на скамейку напротив, решив посидеть для приличия минут пятнадцать: хоть и непрошеная, а все же гостья. Вот тут-то Зита и взялась за Куликова:
— Каким он был! Ох, каким он интересным мальчиком был! Веселый, талантливый, вежливый — девичья мечта, одним словом. А сейчас смотрю — сидит серенький, сгорбленный… и эти звуки… танцы на гармошке.
— На баяне.
— То, что он делает, можно даже на гребенке сыграть. Нет, я не против баяна и модных танцев. Как же можно! Я за то, чтобы и это делалось талантливо или, в крайнем случае, профессионально. Уважать надо и себя, и этих девочек, а главное — искусство.
Против этого возразить было нечего — музыку надо уважать и свое дело тоже.
— Вы бы послушали, как он на пианино играет! — проговорила Анюта, не скрывая своего волнения.
— Я не верю. Не может он теперь хорошо играть.
— Может. Ночью, когда никого нет и он один в своей комнате.
— Да? — Зита насторожилась. — Ночью. Один. А вы?
— Да вы не волнуйтесь, — прикрывая усмешкой свое волнение, сказала Анюта. — Я стою под окном и слушаю. И даже плачу, до чего хорошо…
— Я редко волнуюсь и не помню, когда в последний раз плакала. И то со злости. — Зита встала и пальцами раздвинула волосы, как занавеску на окне. — Глядя на вас, никак не скажешь, что вы такая… чувствительная. Вы разбудите меня к самой первой электричке?
— Хорошо, — согласилась Анюта, ожидая, когда уйдет ее случайная гостья.
Но Зита не спешила уходить. Яркий свет луны, смешиваясь с желтоватым светом из окна, странно оживил голубые и желтые цветы на ее розовой пижаме и сделал ее присутствие здесь, на деревенском крыльце, совсем уж неправдоподобным, как во сне. Она не спешила уходить, потому что не высказалась до конца. Изумляя Анюту своей неприглядной откровенностью, она сказала:
— А ведь я приехала обольщать Куликова. Думала за него замуж. Его мама очень этого хочет. И я тоже хотела, пока сама его не увидела. А увидела — поняла: он и мне жизнь испортит.
После такого признания Анюте совсем уж не захотелось продолжать этот недостойный разговор, но Зита все еще была перед ней, как бестолковый и неспокойный сон, и только для того, чтобы прогнать этот сон, пришлось сказать:
— Непрочная, значит, ваша жизнь, если ее так просто можно испортить.
— Испортить нетрудно даже самую прочную жизнь.
— А если у вас такая надежда на свою прочную жизнь, то почему бы вам не помочь ему подняться?
Этот простой совет испугал Зиту:
— Что вы такое говорите! Для этого нет у меня ни сил, ни времени. Да и не хочу я тратить время понапрасну.
— Да ничего такого и не надо, — очень спокойно заметила Анюта, до того спокойно и до того просто, будто о чем-то очень обыденном и незначительном. — Одно тут только и надо — полюбить его.
— Полюбить, — несколько удивленно воскликнула Зита. — Как это? Такого…
— Очень обыкновенно. Как все люди кого-нибудь любят. Может быть, даже больше, чем себя саму.
— Полюбить? Нет, вы что-то совсем не то говорите. А может быть, вы уже? Обольстили его? Вы! Обольстили! Чем только — не могу понять.
Она осмотрела Анюту — большую, тяжелую. И это замечание, и этот взгляд ничуть не смутили Анюту, привыкшую ко всему такому:
— Да, полюбить, — ничуть уже больше не стесняясь, заговорила Анюта. — Ведь никто еще по-настоящему его полюбить не догадался. Может быть, он и погибает от этого. Не обольщать его, а просто полюбить надо.
— Ну и хватит! — выкрикнула Зита. — Не надо меня учить. Я ученая. Выученная на всю жизнь.
Прокричав все это, Зита повернулась, хлестнув себя волосами по лицу, и скрылась в комнате, отведенной для ночлега. Анюта осталась сидеть на крыльце, положа большие ладони на колени, и одна только тревожная мысль билась в ней: «Когда же это я успела полюбить? Как же это так? А что теперь будет?»
Мимо нее босыми ногами прошлепал Федор. Она не пошевельнулась. Скоро он вернулся и снова молча прошел мимо сестры. Анюта тяжело поднялась. В темных сенях, запирая дверь на засов, она услыхала из-за двери, где спала Зита, размеренный и какой-то повизгивающий храп. Будто там что-то пилили и пила наскочила на сухой сучок.
И Анюта подумала: «Не забыть бы завтра договориться с пильщиками. Любовь? Вот еще привязалась-то!..»
14
После того как Анюта неожиданно для самой себя призналась в любви, она решила проверить, так ли это. Откуда ей было знать, что любовь плохо поддается проверке — она или есть, или, сколько ни проверяй, нет ее. В книгах, которые Анюта прочла, все было не так, как у нее, сколько ни старалась, ничего подходящего припомнить не удалось.
Тогда она придумала для себя испытание: пойти и постучать в его окно. Если хватит отваги, то, значит, так тому и быть — любовь есть.
Так и сделала: пошла и постучала. Дверь открылась почти сразу, как будто Куликов ждал именно ее.
— Это опять вы, — сказал он и посторонился, открывая дорогу. И все это тоже так, словно он ждал Анюту, но не особенно радуется ее приходу.
Она услыхала, как он, не отходя от двери, повернул ключ в замке, отрезав их двоих от всего большого беспокойного мира, заключил в темный куб коридора. Трепетный свет луны, отраженный деревьями, проникал сквозь пыльные стекла над дверью, но ничего не освещал, а только делал совсем уж непроглядной мутную темноту. Анюта остановилась где-то неподалеку от двери в его комнату. Где остановился он, не знала. Чтобы уточнить это, она проговорила:
— Я пришла к вам…
— А я так и знал, что вы придете. Вот только лампочка перегорела. — Два раза щелкнул выключатель. — Почему-то знал, что вы обязательно должны прийти. Или я пришел бы, если бы знал — куда.
Все это он проговорил торопливо и часто вздыхая, как ребенок, который устал ждать и которого ничего не стоит обидеть. Анюта так и подумала о нем.
— Ну, ничего, ничего, — смягчая голос, ласково проговорила она. — Это ничего.
Он тихонько посмеялся.
— А вы сами пришли. Явились, как в сказке. Как принцесса.
И разговор получается какой-то ребячий. Она тоже засмеялась:
— Если бы принцессы были такие, как я, то никакой сказки не получилось бы.
— Ничего вы. Не понимаете. Сказки ведь разные бывают. Очень разные. И не всегда — «жили-были дед да баба». А вы, наверное, только это и знаете.
Вот он какой — за сказку обиделся. Анюта рассмеялась:
— А вы что, сказки мне будете рассказывать?
Она все еще продолжала посмеиваться, но он строго и немного таинственно сказал:
— Нет, это я сам себе выдумываю то, что мне захочется, чтобы исполнилось. Вот думаю, как надо бы сделать и что надо сказать, и тогда все было бы отлично. Вы только не смейтесь, потому что все это очень верно. Так со всеми бывает. И в этих своих мечтах я и сильный, и красивый и все мне удается, как Иванушке-дурачку. Я думаю, что вот так и начинались сказки у народа.
— Да, наверное, так оно и происходит, — согласилась Анюта и подумала, что, должно быть, она тоже придумала для себя сказку о какой-то любви, которой нет на самом деле. — Но ведь я-то не из сказки. Я — на самом деле. Я к вам пришла сама, чего же тут еще придумывать. И не из сказки я, а с кирпичного завода.