Перед самым походом Анюта нарезала на огороде большой букет разноцветных астр — несла в ведре.
«Старушке знакомой в подарок», — подумала Юлия Ивановна.
Начальник пристани, Влас Петрович, по прозванию Рубь-пять, в ожидании водного трамвайчика скучал у перил, поплевывая в зеленую воду, проносившуюся вдоль просмоленного борта дебаркадера. Анюту он не любил и побаивался. Грехи свои знал и Анютин характер тоже учитывал. Она и раньше-то была злая, а теперь и вовсе осатанела, и он знал отчего. Поэтому он, как умел, изобразил радость при виде Анюты.
— По грибы! Вот это дело! Золотое дело. Слыхал я, на Борисовых залысках по елочкам их туча.
— Да ну! — тоже радостно удивилась Анюта. — А мы и не знали. Мы думали у тебя на дебаркадере поискать. Смотри, какую грязищу развел. Тут не только грибы, тайга скоро поднимется. Ты хоть бы палубу смыл. Силу свою бережешь? Или воды тебе жалко?
— А ее не намоешься, палубу-то. Это тебе не пол в избе мыть. Тут каждый пассажир по кило грязи на ногах несет. А их сотни, пассажиров-то этих. Вот и посчитай…
Выслушав все это, Анюта посмеялась да так смехом и припугнула:
— Обратно приеду, если не примешь мер, в райсовете будешь разговаривать. Там и другие твои проделки припомнят.
Рубь-пять присел и хлопнул ладонями по коленям, изображая крайний испуг:
— Ох, как ты меня! Так куда же мне теперь? Бежать подалее или уж прямо в воду с головой…
— Это уж гляди сам. А ты мое слово знаешь.
Подбежал трамвайчик. Пропустив пассажиров и убирая сходни, Рубь-пять поглядел, где Анюта. Стоит на палубе и не то прощально помахивает рукой, не то угрожающе. Он помахал прощально:
— Медведь, говорят, там ходит. Медведица. Встретишь — не пужай ее, не сироти зверят…
Но Анюта его уже не слушала. Вынув из ведра туго связанный букет, она держала его, прижимая к груди. Другую руку она положила на плечо брата. Он снял кепку. Лица у обоих сделались строгие, так что Юлия Ивановна даже всполошилась. Анюта ее успокоила:
— Родители наши, вечная им память, погибли на этом месте. — И она плавным торжественным движением опустила цветы в прозрачные бегущие волны, поднятые трамвайчиком.
9
Выкопали картошку, убрали в подпол и засыпали песком морковь и свеклу, туда же спустили бочку с огурцами и две пока еще пустые бочки под капусту. В сенях на полках расставлены банки с маринованными и солеными помидорами и грибами. По всему дому разносится терпкий, очень приятный запах укропа и лука, рассыпанного в сенях и в комнате для просушки.
Все это очень нравилось Федору. Никогда еще осень не была для него такой веселой и приятной, а разнообразные домашние дела — такими веселыми и азартными. И все Юлия Ивановна. Она как-то так умела сделать, что всякая работа не была в тягость. Может быть, потому, что она и сама все делала ловко и легко, и видно было, что ей самой нравятся эти осенние заботы. И вообще во всех домашних делах она оказалась опытнее Анюты, поэтому все подчинялись ее распоряжениям.
И Анюта успокоилась, повеселела, ходит по двору и по дому в открытом пестром сарафане и почти всегда босая, хотя уже начало сентября. Дни стоят солнечные, ясные, и только по утрам густой туман падает на землю, окутывая облетающие деревья и устилая крыши домов. А она босая выходила на мокрое крыльцо, когда еще все в доме спали, и что-нибудь делала на дворе.
Однажды Федор услыхал, как Юлия Ивановна сказала:
— Ты очень-то не надрывайся. Не хватайся за тяжелое.
— Ничего мне не сделается, я вон какая…
— Тебе-то ничего, а ты о «нем» не забывай.
«О ком это?» — подумал Федор, но спрашивать не решился. Все равно ничего не скажут. С тех пор, как в доме появилась Юлия Ивановна, только с ней Анюта и разговаривает о всех своих делах. С ней одной только и делится. Федору-то немного перепадает. Ну и ладно, ему же спокойнее, хотя и обидно немного.
Но все же вечером, лежа в постели, он спросил:
— Это почему же тебе тяжелое нельзя?
Сестра так долго не отвечала, что он выглянул из-под одеяла: сидит у стола в своем пестром халате, что-то пишет. Подняла голову, карандашом откинула волосы и нерешительно улыбнулась. Молчит и улыбается, а подбородок вздрагивает, как у девчонки, которая сейчас заплачет.
— Ты что? — удивился Федор.
— Ничего. Спи. — Бросила карандаш и повернула к брату свое румяное веселое лицо. — У меня, Федя, ребенок будет. Племянник тебе. Или племянница.
Федору стало жарко под одеялом. Он поднялся, посидел и снова улегся. А она все смотрела на брата.
— Ну что, Федя?
— Так бы и сказала, — проворчал Федор. — А то все с Юлией Ивановной… Будто меня и нет.
10
Федор томился над уроками. Сочинение он переписал и, отдуваясь, как перед непосильной работой, решительно раскрыл задачник.
Под самым окном на мокрых березовых ветках расселись нахохлившиеся воробьи, грелись на солнышке. Когда с реки налетает ветер, воробьи раскачиваются на ветках, но не улетают. Лед на реке потемнел — скоро загремит ледоход. Весна наступает ранняя, спешит: еще только начало апреля, а снега уже не видать даже в самых потаенных местах.
Весна ранняя, а до каникул все равно еще далеко.
«Если весна раньше, чем всегда, надо тогда и каникулы тоже объявить ранние, — подумал Федор. — Вот было бы хорошо!»
И только он так подумал, как услыхал звонкий стук калитки, торопливые шаги по ступенькам крыльца. Похоже, Юлия Ивановна, только она так бегает, будто за кем-то гонится и никак не может догнать. А вот и она сама: пальто нараспашку, из-под берета волосы во все стороны, глаза веселые — сейчас выскочат…
— Федя, ты дома? А у Анюты дочка!
— Как же так она? — растерялся Федор.
— Четыре двести! Вся больница ахнула. Вот какая наша Анюта!
Этого Федор совсем не понял: отчего ахнула вся больница? Наверное, что-нибудь необыкновенное и определенно хорошее, если Юлия Ивановна так радуется. Но спросить он не успел, потому что она сразу же начала распоряжаться:
— Сегодня к ней еще не надо, а уж завтра — обязательно. Ты из школы — прямо ко мне в больницу, и мы вместе пойдем.
На другой день он стоял в большом сумрачном вестибюле родильного дома и ждал, сам не зная чего. Сказав: «Вот тут и подожди, я — сейчас», — Юлия Ивановна исчезла за большой стеклянной дверью. Там простирался широкий длинный коридор, по которому неторопливо разгуливали бледные непричесанные женщины в синих и коричневых халатах. Изредка среди них появлялись белые халаты и тут же исчезали. Беспокойный свет апрельского солнца вливался в большие окна, и Федору показалось, будто больничный коридор похож на длинный аквариум, где лениво проплывают большие усталые рыбы.
И вдруг среди них он увидел Анюту. Она неожиданно и как-то сразу вылетела из белой двери и устремилась к брату. Рядом с ней бежала Юлия Ивановна.
Порывисто обняв Федора и целуя его шершавыми, словно обветренными, губами, Анюта торопливо проговорила:
— Ну, вот как у нас скоро. Теперь мы втроем будем жить. А ты-то как? Скучаешь?
— Так уж и заскучал, — засмеялась Юлия Ивановна. — Три дня всего и прошло-то. — И спросила: — Как назовешь?
— Для вас три, а я как будто год прожила. Назову Светлана. Так нашу маму звали. Мне, Федя, писем не было?
Этот вопрос удивил Федора, потому что письма они получали очень редко. Только сейчас он разглядел бледное, словно полинявшее, лицо сестры и ее растрескавшиеся губы. А глаза, наоборот, потемнели и стали какими-то опрокинутыми, словно сестра напряженно всматривается во что-то, видимое только ей одной. И еще этот незнакомый запах. Больничный, что ли? Пахнет молоком и каким-то сладковатым теплом. «Ну да, — подумал Федор, — там девчонка. Это от нее так…»