Другое, что одновременно с этим бросилось в глаза, была довольно пестрая, но топорно сделанная вывеска над одной из немногих боковых дверей. Желающим ее прочитать сообщалось, что какая-то голландская фирма с узловатым, как корневище дуба, фонетическим названием, что-то наподобие «Куртсхаард Гуус Хиддигрехт», предоставляет бесплатные обеды всем нуждающимся пенсионерам при наличии документа о размере получаемой пенсии. Дверь, над которой вызывающе пестрела эта умилительная вывеска, в отличие от обшарпанных других, была заботливо (лицо фирмы!) обклеена темным лакированным шпоном, и ручка бронзово сверкала в тени, отполированная сухими ладонями голодных стариков.
И тут мне вспомнился вчерашний Тарас Григорьевич с его мясистым лицом, барабанной грудью и весьма искренним налетом патриотизма в чистом и сытом редакторском голосе. «Господи, – подумал я, – о каком возрождении языка можно говорить! Как бороться за национальную культуру нам, людям среднего поколения, когда мы зажаты с двух сторон в безжалостные тиски голодающих детей и стариков… Как?»
В этот момент, не давая мне развить нахлынувшие умозаключения и, вероятно, заметив на себе мой интерес, стайка пацанов прекратила свои манипуляции и после короткого совещания делегировала в мою сторону из своих рядов самого маленького и жалкого. Он подошел ко мне уверенной, нагловато-расхлябанной походкой – в разных ботиночках, коротко подстриженных полосатеньких брючках, рубашечке из стертой до папиросной бумаги байки и пиджачке без пуговиц и воротника. Он подошел и, остановившись в двух шагах, склонил чернявую, непропорционально большую голову на тонкой, грязной шее набок. Я замер, откровенно растерявшись от той совсем не детской житейской мудрости, которая лучилась из его затуманенных блефаритных глаз. Потоптавшись пару секунд, будто вблизи изучая меня, он вдруг спросил подсевшим, треснувшим голосом:
– Дядя, хочешь подышать?
От неожиданности вопроса мой язык намертво прилип к зубам, не позволяя им разжаться, и я молча покачал головой в знак отказа от столь заманчивого предложения.
– Ты не стесняйся, – продолжал малец. – Нам не жалко.
Тут он оглянулся на свою компанию, наблюдавшую за переговорами, и, как бы условно сообщая ей о моем отказе, выразительно пожал правым плечом.
– Нет, я этим не занимаюсь, – выдавил я.
– Напрасно, – сочувственно заключил пацан. – Знаешь, как бывает классно летать?..
От его сообщения слова застряли у меня в горле, сбились в комок и царапались, выбираясь наружу.
– Может быть, ты голоден? – спросил я. – Вы все, наверное, хотите кушать?
– Не без того, – нахмурясь, ответил малец, переводя взгляд на мой пакет с печеньем.
Я молча протянул ему едва начатый килограмм лакомства. Мальчишка выпростал из недр пиджачного рукава тонкую, с голубыми прожилками ручонку, но остановил непроизвольное движение.
– А тебе? – спросил он, проявляя вершины благородства.
– Да у меня через час автобус, – ответил я, смутившись. – Переживу как-нибудь…
– Правильно делаешь, что уезжаешь, – вдруг заявил мой собеседник. – Тут нечего делать. Хотя, везде теперь плохо…
– Да, вероятно, – подтвердил я. – А тебя как зовут?
– Вова, – ответил он, и уже как давнего приятеля, попросил, не сомневаясь на этот раз в моем согласии: – Ты бы дал еще денег, а?
– На клей? – настороженно поинтересовался я.
– Ну… сам понимаешь…
– Нет! – внезапно восстал я, расстроив мальчугана. – Лучше я куплю вам чего-нибудь поесть.
– Ха! Ты гонишь, дядя! – усмехнулся Вова. – Поесть мы и сами найдем. Ты денег дай!
В эту минуту лакированная дверь в благотворительность медленно открылась, и в пространство зала ожидания просочилась худенькая, полусогнутая старушка в коричневой фетровой шляпке, вышедшей из моды еще до моего рождения, в резиновых ботиках той же эпохи, полузимнем пальтеце бутылочного цвета с узким мехом неизвестного происхождения по воротнику. В руках у старушки была небольшая самошитая хозяйственная сумочка из кухонной клеенки, а в глазах – грусть и следы прежнего достоинства, безнадежно застрявшего в канувших временах.