Я взглянул на него поверх листка и увидел совсем другое лицо – не то, униженно жалкое, оскорбленное всеобщим упадком национальной культуры, ревнителем которой совершенно справедливо он должен был являться. Я увидел лицо холодное, жесткое, как бобрик его волос на затылке, лицо с металлическим блеском глаз и смертельными жерновами скул. И я подумал, что здесь, в этом редакторском кабинете, из широкого окна которого хорошо была видна река и лес кранов судоремонтного завода, здесь, на желтом надраенном паркете, перед одним единственным зрителем и слушателем должна была, просто обязана была состояться моя последняя гастроль в родном городе.
Я еще выдержал паузу по Станиславскому и, собрав в кулак все свое авторское мастерство, негромко и внятно прочитал:
Закончив декламировать, вернувшись в кабинет из пространства, в которое улетаю во время чтения вслух, я заметил, как глаза Тараса Григорьевича внезапно потеплели, увлажнились, да и сам он вдруг стал каким-то мягким, податливым, утратил нерушимую стальную прочность редакторского каркаса. Я видел, как неловкость царапает его изнутри, и он стыдливо прячет глаза, не решаясь высказаться.
– Не могли бы вы оставить мне, подарить эти стихи? – наконец, робко спросил он, понимая, что я не уроню своей гордости и вот-вот уйду.
Мне больше нечего было ему сказать и, разведя руками, будто отвечая на его жалобную просьбу «ради Бога», я повернулся к двери.
На следующий день – такой же слякотный и хмурый, как все предыдущие, – я отправился на автовокзал. С билетом проблем не было, даже предложили выбрать место в автобусе, чтоб не «на колесе». И действительно, кому нужна в холодном, мрачном, как лицо могильщика, ноябре Одесса – со всеми ее пляжами, каштанами и Дерибасовской? Только такому придурку, как я, потерявшему связь времен, спутавшему цепь климатических поясов и сезонов.
До автобуса было еще часа два. Вяло потоптавшись у кассы, я переместился к киоску с газетами, скользнул по заголовкам равнодушным косым взглядом, а потом вышел на замусоренную платформу и медленно, нехотя закурил.
Группа, как всегда ярко расцвеченных цыган, беззлобно горланя друг на друга, оккупировала сухой угол под навесом. Худощавый, изношенный, со впалыми, давно не бритыми щеками, отец семейства, отделился от пышнотелой квочки-жены, вокруг которой носились дети. Он стоял поодаль и тоже курил – нервно, частыми затяжками, искоса сверкая белками глаз в мою сторону. Я попытался пересчитать детей, но попробуйте это сделать, когда они все находятся в движении. И будто прочитав мои мысли, цыган гаркнул на них – строго и с любовью в голосе – и они в тот же миг покорно остановили карусель своих движений, настороженно обступив мать. Их было семеро – теперь только мне удалось зафиксировать каждого, от мала до велика.
«Как и чем они живут? – подумал я. – Попробуй прокормить такую ораву. Я вот один, предоставлен самому себе, да и то…»
Может быть, на моем лице отразилось, как свеча в зеркале, какое-то сострадание – не знаю. Но только ровно через полминуты ко мне приблизилась худенькая девочка лет двенадцати со сливовидными глазами и белозубой улыбкой на смуглом, одухотворенном личике.