Федор Иванович приподнял козырек, смерил рост Анатолия Карповича, стоящего перед ним с двумя связками книг, и усмехнулся:
— Не вижу совхоза, товарищ директор.
— Увидите, какие ваши годы.
— Нет. Не по мне ланшаф, — повторил Чамин.
— Сходите, я говорю. Не понравится ландшафт — никто вас за фалды держать не будет.
Белопашинцев уходил, и Федька, циркнув слюной, тоже поплелся к выходу. На землю ему пришлось уже прыгать, потому что состав, не дожидаясь, когда его милость соизволит сойти, тронулся, и изо всех окон от паровоза до опустевшего вагона оставшимся посреди степи людям махали, кто чем, люди, едущие дальше.
— С благополучным приземлением вас, Федор Иванович, — поздравил его Белопашинцев. — Как сел, так и слез.
— Не понял.
— Понимать нечего: на ходу все делается у вас.
— А-а… у вас?
— Помоги, пожалуйста, — подал Анатолий связку книг Чамину, чтобы не затевать дурацкой перебранки, но Федька заложил руки за спину и сбежал с насыпи, будто не видел и не слышал ничего.
Анатолий тоже сделал вид, что его ничуть не задела эта бестактность, а в душе все же неприятно было. Неприятно, когда от тебя прячут руки за спину и отворачиваются. Пусть даже такие, как Чамин. А если без «пусть»? В каких-нибудь десяти шагах от него рвали ковыль, грелись на солнышке, тренькала гитара, дымились сигареты, начиналась своя дорога.
Обещанного транспорта к месту высадки никто не подал, да, может, и не подадут, зря они дожидаются, и Анатолий подумывал о выходе из положения, прикидывая вес имущества в тоннах и по скольку достанется на каждого в килограммах. Получилось в среднем по пятнадцати, но если учесть, что на девчонку более, чем весят ее вещи, мужское самолюбие не позволит нагрузить, то на мужчину уже приходилось по двадцати.
— Ну, ты чего крылья опустил, директор? — подошел к нему Евлантий Антонович.
— Не крылья — голову только. Подсчитываю, унесем ли мы все это имущество, если пешком идти.
— Не зна-аю. Должны унести. А далеко?
— Да километров около двадцати с небольшим.
— Унесем. С отдыхом, с подменой.
— Едет! Идет! — неистово закричал Вася Тятин, вытягиваясь на цыпочках и показывая сразу обеими руками туда, где из травы будто выкатился автобус, похожий на жужелицу, и прямехонько, хоть линейкой проверяй, правил к ним. Анатолий коснулся очков, коснулся галстука, потому что там мог ехать кто-нибудь из местных руководителей, но вышел только шофер с караваем, вышитым полотенцем и солонкой на деревянном подносе. Шофер, видимо, такие полномочия имел впервые и держал тот поднос — будто не каравай хлеба на нем, а чаша с живой водой, которую велено было донести, не расплескав ни капли. Он шел как из огня в огонь и не по земле — по стеклу, и надо смотреть не только под ноги, но еще и на хлеб, и на соль, и на приезжих, и угадать не ошибиться, кто из них главный, чтобы вручить ему хлеб-соль. Главного определил в Федоре Чамине, потому что Евлантий Антонович показался со своей бородой слишком пожилым для такого дела, как освоение целинных и залежных земель, все остальные — гольная городская молодежь, он бы никому из них кнута не доверил, а этот — средних лет, с мужицким лицом, в яловых сапогах, со вставными зубами и важный в самую меру.
— Милости просим.
Шофер поклонился Федьке в пояс, сунул скорее подношение, вытер пот и вздохнул, якобы сто пудов с него сняли.
Казуса такого никто не предвидел и не ожидал. Белопашинцев считал, что хлеб-соль должны были преподнести ему, как директору, или Евлантию Антоновичу, как самому старшему по возрасту, или тому хотя бы, кто мог сказать ответное слово. А что мог сказать Федор Чамин? У Чамина элементарного «спасиба» в запасе не нашлось. Ну, да аллах с ним, с Чаминым, не отбирать же хлеб-соль теперь у человека.
— Извините, вы кто? — подошел Белопашинцев к посланцу.
— Я? Колхозный шофер из Железного. Краев Иван Филимонович фамилия моя. А что?
— Да я хотел бы знать, Иван Филимонович, еще транспорт пришлют? Видите, сколько нас? Да вещи.
— Ви-ижу. Но… вряд ли. Сенокос у всех. И силос. А вы, тоже, кто будете?
— Белопашинцев, вот кто. Директор совхоза! — не вынес Вася Тятин вопиющей несправедливости с подношением.
— Ди-и-рек-тор? Сов-хо-за?
Краев виновато развел руками, дескать, промашка вышла с хлебом-солью, но все поправимо и переиграть недолго.
— Ну-кось, дядя, подносик-то.
— Не трожь, — буркнул на Краева Чамин и попятился.
От каравая несло избой, жнивой, крестьянской работой, сытой жизнью. Он сидел в русской печи, был вынут перед самым отъездом, завернут в полотенце и уложен между подушками. Он был здешним и теплым еще. Он был родиной Федькиной. Все от земли, все от хлеба. И Чамин ухватился за него — силой не вырвать, если сам не отдаст. А сам он не отдал.