— Пахари разные.
— Да так-то оно так.
Краевы, Иван да Марья, можно сказать, с целины на целину переметнулись, потому что в их Железном такой ли целинный совхозище впоследствии разросся, что и не верилось: миллионами доходов ворочал. Но Краевы ждать последствий не стали, они вообще никогда ничего не выжидали, а делали, как обстановка и совесть подсказывали.
Вернулся Иван Краев из рейса поздно, поставил автобус в ограде, сели они ужинать с Марьей, Марья одна без Ивана за стол не сядет, зная, что он должен приехать.
— А что, Маша, если мы в «Антей» переберемся?
— Ку… — И закашляла, поперхнулась. — Куда, ты сказал?
— Совхоз так целинники назвали. Ну, которых я встречал-провожал сегодня.
— На вот. Предложили, что ли?
— Нет, сам дорогой надумал.
— Он надумал. Нужны мы им.
— Маша-а-а, нужны. Ты бы поглядела на них. Ребятишки и ребятишки. И все из городов. Я уверен, заставь любого лошадь запречь — он ее головой к телеге заведет.
— На вот. — «На вот» у нее заменяло все междометия и частицы.
— Ей-пра не вру, Маша, нисколько. Поедем. Можно, сперва я, потом тебя с хозяйством перевезу.
— Нет уж, Ваня: на печь вместе и в путь — оба.
И, навязав по узлу пожиток первой необходимости, оставили хлев, огород и домашность на попечение добрым людям и на диво всему селу. Не зря их звали иван-да-марья. Есть такая трава семейства фиалковых.
Село, где родились, гусят вместе пасли на задах за камышовыми изгородями, учились в одних классах за одной партой и поженились потом Иван да Марья, называлось Железное, круглое и мелкое, как сковородка, соленое озеро — Железное, колхоз — тоже так. Все железное, но железного там было мало. Деревянного было мало, пласты, камыш да саман. Саман — это чуть ли не химическое соединение глины, соломы и свежего конского помета, равное по прочности бетону марки «100», недостатка в реактивах не ощущалось ни в какие времена — лепи да лепи. Вот и лепили-мазали из того самана все подряд, начиная с церквей и кончая предбанниками. Степь. И земля вокруг Железного, грех жаловаться, родила не хуже, если не лучше, чем в Лежачем Камне, сей хоть пшеницу, хоть рожь, хоть рукавицу-шубенку вовремя под пласт положь — к осени нагольный тулуп вырастет, но колхоз был настолько далек от районного центра, насколько председатели колхоза от земли. На председателей Железному не везло, и хозяйство при последнем из них до такой степени захудало, что на весь гужевой транспорт один полный комплект сбруи остался, лично председательский. Снасть эта — дуга, хомут, уздечка, вожжи, седелко с подпругой, тяж и кнутик — висела каждая на своей спице, и не в конюшне, а тут же, в председательском кабинете, и если припадала нужда ехать куда-либо не самому председателю, то выдавал он порученцу упряжь под расписку. Тут жили, как песню пели: все кругом колхозное, все кругом мое. И невдомек никому, что сами у себя тащат.
Поженились Иван да Марья рано, едва по восемнадцати исполнилось им, и война шла еще. Война идет, а люди любятся, потому-то жизнь и сильнее смерти. Поженились, едва родители согласие дали на это. Заняли ничейную избу-самануху и стали жить, муж да жена.
Смирились и дали согласие на их супружескую жизнь дорогие родители только после того, как испробовали все средства отговорить Ваньку с Машкой до лучших времен. Война шла.
— Ты вот подумай только своей головой, сынок, — убеждал жениха отец. — Допустим, женился ты сегодня, завтра уж она дитя ждет, послезавтра тебя в армию взяли.
— Не возьмут. У меня бронь.
— Бронь твоя бумажная, Ванька. Не забывай. Смотри, какая жуть на фронтах творится. Так что вполне загреметь можешь. А там ведь стреляют.
— И я буду стрелять.
— Стрелок. Маму кричать ты будешь.
— Шиш я закричу. Я…
— Не огрызайся, слушай, что батька говорит. Заякал, Яков. Убьют тебя — куда она потом с дитем, кому нужна? Работников в семье убудет на одного, едоков на два прибудет. Не выгонишь: сноха, внук. Родная кровь.
— Вон чего боитесь вы.
— Боимся, сын. Время такое.
Этого же приблизительно опасались и Машины родители. Те вовсе старики уже. Марья у них самая младшая, заскребыш, говорят в таких случаях. Когда она родилась, Спиридон призыву на войну уже не подлежал, из возраста вышел. Из призывного возраста военного времени вышел, а детей строгал. И не только своей Лукерье. Дочь осуждал:
— Это ладно, Машка, — жужжал Спиридон, — коли у Ваньки любовь. А коли побалуется да оставит тебя и с пузом, и с носом? Что тогда запоешь? На-ка, мамка, покачай, получилось невзначай? Чтобы не видал вас больше вместе! И на лбу запиши.