Он уже начал тяжелеть и врастать в землю, поняв смысл и значение свое на этой земле среди десятка тысяч других точно таких же вагончиков, и потому, наверно, с этакой неохотой, скрипя сердцем, стронулся с места, оставив четыре вмятины от колес.
— Как вам, а мне мерещится уже, — покрутил Евлантий Антонович пальцем перед коричневым лбом.
Грахов расхохотался:
— Ну и молодежь у вас! Моторная молодежь.
Раскрылась дверь, в косяк, одна выше другой, уперлось две руки, потом, еще выше, — третья, и в проеме замаячила ярко-оранжевая голова.
— Василий! Это опять твои выдумки? Что вы делаете?
— Свет… в кинозале… тушим… Анатолий… Карпович, — в такт шагам пояснил Вася Тятин, тыча свободной рукой в небо.
Анатолий хотел спрыгнуть и помочь, но прыгать через Васину голову было небезопасно: коснешься — и ожегся.
Вагончик дал петлю и тем же следом вернулся на прежнее место, осев в теплых вмятинах сразу всеми четырьмя колесами. И облегченно вздохнул. А когда к его порогу приставили лестницу-крыльцо, окончательно успокоился и затих, слушая оттопыренным ухом раскрытой двери знакомую суматоху усаживающихся на что придется ребят и девчат: сейчас кино начнется.
Шло кино где-то посередине между западом и востоком, шла на экране война между двумя мирами, а под навесом мирно урчал трехсильный моторчик, вырабатывая электричество, и ходил вдоль новенького детсадовского частокола тридцатилетний Федор Чамин, комкая в большой руке синенькие билеты. В зашторенных окнах, как на экранах, мелькала женская тень с тенями детских игрушек. И тени эти были такие мирные и… недоступные, что Федор никак не решался толкнуть калитку, постучать в раму и сказать… Но что говорят в подобных случаях, он не знал, а придумать не мог.
Придумает. И скажет. Обязательно скажет. Потому что эти слова и есть сама жизнь.
На опустевшем экране замельтешили крест-накрест черные полосы, вспыхнула над киноаппаратом лампочка-переноска, дострекотала лента — и ожил другой мир. Шумный, громкоголосый, молодой.
— Вас где разместить, Михаил Павлович? — спросил Анатолий, посматривая, как бы их не подхватила хлынувшая к палаткам волна: спать, спать, спать. Пахота завтра. — В гостиной или к нам с Евлантием Антоновичем пойдете?
— К вам, к вам. Хочется, знаете ли, тоже почувствовать себя молодым.
— А нам стариться и некогда, — наклонился к Грахову Хасай. — Не то время.
Анатолий на правах хозяина дома откинул полог, прикрывающий вход в палатку, пропустил Евлантия Антоновича, чтобы он включил свет, пригласил жестом Михаила Павловича, вошел сам.
— Ужинать будете?
— Какой ужин, завтрак скоро. Нас с Василием Васильевичем на полевых станах закормили. Это вы только замешкались, другие совхозы давно приступили к вспашке.
— Окупится, Михаил Павлович, — окнул на слове «окупится» агроном, гремя запасной раскладушкой. — Земля — то же дите, ей нянька нужна, не посиделка. Вот мы и готовили таких нянек. Плуг — не кусок железа, инструмент. Тонкий инструмент.
Грахов опустился на краешек приготовленной постели, выставил «чужую» ногу, потер натруженную голень.
— Потушите-ка свет, ребята.
Анатолий вывернул лампочку. Немного погодя звякнули пряжки протезных ремней, послышалось облегченное «а-ах».
— Так как же ты промашку дал с шабашниками, Толя? — Подождал, Толя молчит. — Не молчи, дело серьезное. Выплатить по договору ты обязан будешь, а финотдел такой суммы не выдаст, они мне звонили уже. Что ты скажешь?
— А что я скажу, Михаил Павлович?
— И я ума не приложу. Ты пока вот что сделай: ты разожми этот кулак.
— Как?
— Назначь их всех бригадирами, а в бригады им — своих ребят посмекалистей.
— Не согласятся, — пошевелился на скрипучей раскладушке Хасай.
— Согласятся. От повышения да от денег еще никто не отказывался.
— Я отказывался! Я говорил: какой из меня директор целинного совхоза? Я, кроме тракторных рычагов, не знаю ничего. Я механик.
— И что ответили комсомольцу Белопашинцеву на это?
— Белопашинцеву ответили: вот вам и дают в руки эти рычаги.
— Правильно ответили. И кулак, в котором Белопашинцев оказался, он разожмет.
— Попробую.
— Да уж, Михаил Павлович, мы и в будни не плакали, а завтра такой день! И чтобы он настал скорее, давайте спать.