— Есть, — выкопал из тесного кармана сберкнижку. — Вот мои чемоданы, тахты, диваны.
— А ну, покажь.
Чамин отвернул нижнюю корочку и, не выпуская книжку из рук, поднес ее к Васиным глазам.
— О-о-о, у-у-у. С тобой можно дружить. Так ты что, серьезно лоб разлысил на эту Алену…
— Серьезно.
Держал Чамин в задумке и тешился надеждой, что распишутся они с Аленой и переселятся в отдельный дом. Нажился он в общежитиях. И домики строились уже для первых целинных молодоженов, которых официально не было еще, но они обязательно будут, потому как разбредались из палаток по вечерам на север, запад, юг, восток, чтобы не мешать друг другу, влюбленные парочки.
Тракторист с прицепщиком вели тихую беседу о жизни, о любви, о семейном уюте и достатке, а трактор с плугом стояли и слушали их.
22
— Скачи, зайка серый, я прыгучих ой как люблю! — крикнула Шурка вдогон прикомандированной машине с зерном. С ее зерном.
Крикнула безо всякого подтекста в словах и ноток в голосе. Без намеков крикнула баба. И не шоферу даже — машине с полным кузовом пшеницы, а шофер все уловил: и интонацию, и заднюю мысль.
— Э-эта моя будет, — сказал себе Титаев и такую деятельность развил — со стороны тошно.
— Александра! Ты не любовь крутишь с ним? — спросил напрямик Ромашкин.
— А вам что за печаль, товарищ бригадир? Я, может, свою цель преследую.
— Ну, и кому ты назло сделаешь? Кому досадишь?
Сколько пакостей и глупостей совершено на земле и могил выкопано, сколько крови попорчено и жизней покалечено из-за этого «назло», сказанного по молодости, по глупости, с обиды, вгорячах. Сказанного и сделанного. У Шурки зла ни на кого не было, досадить она никому не хотела, она задумала доказать, что женщина-комбайнер ничуть не хуже комбайнера-мужчины. А коли уж задумала что Шурка — хоть камни с неба вались, сделает.
— Ладно, Сенечка, я тебе это на факте докажу. Мужу — ладно и ухажеру — ладно.
— Ладно, Титаев, давай начистоту. Не льни. Особенно на людях. Здесь не город, все на виду. Да и не променяю я своего Семена ни на кого. Хочешь помочь мне — помоги. По-человечески, по-товарищески.
— Понял вас, Александра Тимофеевна. Это можно.
— Вот и договорились.
И Александра Тимофеевна, управившись вечером по хозяйству, бежала к правлению колхоза, возле которого на доске показателей дважды в сутки проставлялась мелом против фамилий комбайнеров их выработка. Затаив дыхание, водила пальцем по графам сперва слева направо, затем сверху вниз, сравнивала гектары, центнеры и проценты за смену и с начала сезона, правильно ли ей вывели занимаемое место, не ошиблись ли. Оказывалось, что правильно.
— Ага! Кольку Шатрова обошла. — И защебечет, как ласточка: — Держись, мужички, за сошнички, бабочки — за сковороднички.
Или еще что-либо наподобие этого. Выдаст, зажмет рот ладошкой и только тогда оглянется, нет ли кого сзади, не подумают ли, рехнулась бабочка.
В Лежачем Камне отсеивались быстро, убирали еще быстрей. И когда появилась за день до конца уборочной в ее клетке крутошеяя цифра два, похожая на белую лебедь, погрустнела Шурка:
— Не видать мне первого места, зря старался Титаев.
— И этого хорошо, — успокаивал жену Семен. — Чего еще надо?
— Простору. Почитай, что Сашка пишет. — Шурка достала сложенный вчетверо конверт, расправила, выдернула письмо. — Вот. А земли и воли здесь — душа с телом расстается. Поехали?
— Ку-уда?
— К брату. На целину.
— Сиди, целинница. Здесь, плохо, хорошо ли, по две бабки у ребятишек, а там кто с нашей ордой водиться будет?
— Там? Там детский сад уже есть.
— Не-ет, Александра. И не выдумывай.
Александра, не надеясь быстро уговорить мужа, ночей пять худо спала, проектируя узкий и высокий коридор для Семена. Настолько узкий и высокий, чтобы он не смог ни назад повернуть, ни в сторону уйти.
И спроектировала. Отослала Сашке письмо, продала селезневским корову, продала сено, продала дрова, снесла в контору оба заявления, уговорила начислить по трудодням. И все в один день.
Вечером приходит Семен со своей нефтебазы домой.
— Снимайся с партийного учета, муженек. С производственного я уже сняла тебя.
— Ты не ошалела, подружка?
— Ошалела не ошалела, а пятиться теперь некуда нам. Только вперед.
Коротенькое письмецо отправила Шурка брату: «Приезжай за нами». Брат еще короче сверкнул телеграммой-молнией «Еду». И следом за «молнией» явился сам, забрав одним махом и семейство и пожитки.
И Лежачий Камень зашевелился. Тот самый лежачий камень, под который долго вода не текла. И напрасно черкал Наум Широкоступов на листках заявлений кособокое «Отказать!» Времени трудно отказать.