Факнуться с марсианской принцессой было бы недурно.
Может быть.
Романтика задушила. Мне было стыдно перед Берроузом. Какой трэш. Не знаю, как и дальше жить.
Гордо набросила на себя накидку и ушла, цокая каблучками. Я переустановил.
А ведь у дочки-то, врубился я, было по четыре сустава на пальцах. Хоть было их и не шесть, как это принято изображать в романах определенного толка. М… Мутация?
Сколько? Я не помню. Никогда не считал их.
Так сколько же?
Э-э… Так ведь тут была какая-то другая история, да, нет? В полуподземном озере, на берегу которого я сидел, постигая смысл бытия на возрождающейся планете, мне таки открылась суть. Странно и немного страшно это было — сидеть на берегу под сводом, перебирать камушки, и считать суставы. Сколько же их было на принцессиных ногах? Я стал умножать четыре на двадцать, вроде нехитрая задача, потом задумался… О чем я, на хрен, задумался? Как ехал? Маршрутка — ха, это была лишь пародия на маршрутку — лавировала по дворам. Я уже перестал понимать, где Земля, а где этот долбаный Марс. Но М; а? Она ведь выросла настоящей марсианкой? Потомок колонистов. Да зачем я сюда прилетел? Ведь красоту ты созерцал и на Земле, тогда, когда немного заплутал (впрочем, тебе этого хотелось) между двумя станциями, и увидел совершенство. Ты стоял, как дурак, на косоугольном перекрестке — трассы пересекались не как принято, а наискосок; к площади подходило пять улиц (подъезд не в счет, но все-таки в итоге — шесть), моросил теплый дождь, и бронзовая скульптура, — о нет, это не те так называемые малые формы, от которых поисковик готов слегка рыгнуть — таки да, город принял это барахло, и съел, а ты, как ослиный самец, замаскированный под стройного скакуна, возгордился и задумался о двух животрепещущих нюансах: где бы отлить и где прикупить бутылочку пива, дабы продолжить путь, сохраняя чувство достоинства — скульптура высилась на манер уэллсовского сфинкса будущего.
И за этим мы сюда летели?
Нет, мы не пытались колонизировать планету — что нам Брэдберюшки с Саймаками вкупе. Мы тут живем. Жена, как я уже говорил, готовит мясцо.
Это не Марс. Какая-то измена.
Хочу на Землю. Не нравится мне эта планета.
А дочери нравится. Для нее здесь какой-то непонятный кайф. Она ныряет в это так называемое почти единственное море, и чувствует себя там если не рыбой, то китообразным.
Не понять.
Звать ее бесполезно, радио не работает — она его попросту не включает, хотя я постянно прошу об этом. Да мне и самому, если честно, радио не приносит радости. Бесполезные глупые вопли на манер начала двадцать первого века (как-то мы послушали с женой подборку, я не поленился скачать, дал саунд — она, дурочка, поверила, в то, что это передача с Земли!), радио для нее все равно, что для меня балет на Хароне. Трудно придумать что-либо глупее. Моя жена, как и обычная женщина, дуркует, однако же, как и все мои воображаемые женщины, кое-что умеет. Вообще у меня счастливая семья. Свалил я с этой несчастной Земли, от этой дурацкой рекламы — хотя некие люди, не в кое-что будь сказано, заявляли, что мол, как ни крути, человек, мыслящий прямо, не прямо так, г… собачье, а реклама — двигатель прогресса. И все такое прочее. И война тоже. Если б не война, откуда б взялись тефлоновые сковородки? Да идите вы лесом! Петр так называемый Первый, которого беззастенчиво пиарили в конце двадцатого века — кто? Да, великий человечишка. Политик. Надо сказать, не просто дурня показал. Итог? Угробил восемьдесят процентов населения России — ну это так, мутотень-трава.
Сколько погибло людей при колонизации этих ваших планет, а?
Всякие Саймаки (точнее — Симаки), и даже Шекли отметились в этой лаже, — что? Я спрашиваю вас — как мы будем жить дальше? Этот дурацкий мемориал остался на Земле. Что будем делать мы, граждане мира?
Вопрошаю, но вопросы мои звучат впустую. Они пусты, как бредни дешевой подружки, скатавшейся на курорт и пытающейся тебе объяснить, читатель, что она, эта самка, живет по всем правилам, а ты, хомячок, попросту не умеешь жить — твоих способностей хватает лишь на то, чтобы ездить посредством скотовозки на работу. Мрак. Мрак? Но ведь я от всего этого отсекся, я даже купил новый фотоаппарат — для того, чтобы глядеть по-новому на жизнь; жизнь, где она? Каким ты чувствуешь себя в салоне автобуса?
Мне приходилось углубляться в нутро планеты. Солнце теперь не ласкало меня, стало довольно прохладно, почти холодно. Реализм. Разговор с принцессой казался глюком. Я продолжал спуск. Но может быть, шел наверх. Ибо достали.