А! Заработало. Я уселся поудобнее и стал смотреть дальше. Э-э… так Марс?
Блин, а чего это я вообразил? Я же родился на Земле, на ней же, судя по всему, и окончу свои бренные дни. Ну на кой он мне сдался, Марс этот ваш?
Прервусь. Прогуляюсь. Для прогулки, впрочем, далековато. Всего лишь чуть-чуть, впрочем. Ноги — в штаны, ноги в сандалии! Ноги… чуть не забыл. Ноги — в трусы. Кажется, ничего не перепутал. Панамку бы не забыть. Иду в сквер, раскланиваюсь с соседями. Иду, дабы предаться умиротворящим мыслям. Не обращаю внимания на детский перформенс, не обращаю, не педофил ведь какой-нибудь! Хотя… детки… люблю ведь.
Нырнуть, пересеча, и непопастца, и вынурнутца, а речсча бежитсча. Аллейка, кивнув, слегка кривитсча; выйти, преодолеть весьма объемистый (сука, на этот раз всего лишь почти в двух измерениях), перекресток — да и прибыть на место дислокации. Здесь военно. Обман мыслей. Давно уже никто не отдает четких недвусмысленных команд, да и оркестр уехал. Да, Перцуцац. Самое главное: не забыть о нем. Об этом гуманоиде со столь смешной фамилией (пока он мне не представился, я бы сам в такую чепуху не поверил б).
Плюхнулся на скамейку. Сквер то ли интимно-, то ли пафосно-великолепен. Небо сине. Колокол в храме брякнул и передумал. Зачем-то плыло себе облачко, а говнотечка-речка катила какие-то не очень полные воды.
Красота. Я вынул из кармана конверт нехорошей, попсовой фирмы, за который уже расписался: претензий ни к кому не имею. И к себе, наверное, тоже? Та́к подразумевалось или мне это показалсь?
Нужно было вынуть из конверта документы, подписаться где-то еще, что-то исправить, а мне уже было в лом. Я лелеял дурацкую надежду, что среди этих бумаг, дурно отпечатанных на дешевом лазерном «Бразере», может быть, найдется что-нибудь стоящее — например, Катькина фотография стандартного, как они говорят, формата 10х15. И я нашел эту карточку. Она как-то сама собой выпала из вороха бумаг. Я тупо смотрел на нее, упавшую, лежащую на песке, ярко освещенную почти полуденным солнцем.
Платаны (и какой дурак посадил платаны в этом сквере, да какой это в таком случае сквер, скажите, если умеете говорить?) как-то не радовали, мне больше по душе наши родные ели… Да что я оттягиваю сюжет? За спиной послышалось гмыханье, да я ведь и сам веду себя не так уж редко подобным образом, только боюсь показаться глупым. Вежливое покашливание — так это надо назвать.
Перцуцац не таился. Если бы я не поленился обернуться, то заметил бы его чуть ли не за полкилометра. А мне было лень. Знаете, лень.
Ну так кто же он, Перцуцац? Таинственное явление инопланетного разума? Кто он, на хрен, мать твою перемать? Может, говно какое-то?
Может ли быть какое-то говно говнистее фашизма? А что такое фашизм? Геноцид? Да ведь есть херовина куда херовей. Психоцид. Это хуже всего.
Какого черта он, Перцуцац, наехал на меня, преследовал в моих снах? Неужели другой, более жирной свиньи у него на примете не было?
«Не успел постричь ногти на ногах», — подумал я, шевеля сандалией портрет Кати.
Все никак не мог заговорить с монстром, этим воплощением зла. А сказать что-то было надо. Иначе, понятное дело, моя жизнь была бы жалка и бессмысленна. Чего я добился, чего? Без малого тридцать лет катался на электричке на работу, чтобы проклинать на ней мелких грызунов, и сам являлся при этом жалким зверьком с рыжей шкуркой?