самому выбирать грех желания
*
чтобы меня любили
я могу притвориться нефтью
ее вязкое темное громкое
я возбуждаю сама себя
я и есть недра
мы лежим, два тела, как два диких цветка, вьющихся по ограде, в рассвете, на краю пепла — его сбрасывает ночь. тела, знающие друг друга, способные к адаптации без потери. мы читаем письма Джойса к Норе, хаотичные как мы(сли). я помню ту ночь, это было темнее всего, что я мог тебе дать[5], — и тело мое (или твое) становится бесконечным, продолжением сна из букв. да, любовь моя молится на этот призрак нетленной красы в кротких глазах твоих, и, молясь, валит тебя на живот и говорит безмолвно о желании, невозвратимом; мы масло, мы пища, мы вода. я плачу от красоты мига — любовь неописуемая в своей телесности на нашем стыдливом языке, что облизывает самым пошлым извивом наступающий день в тебе. я запоминаю тень приоткрытых губ на простыне измятой и тоскую по только что завершившемуся мигу, тоскую по тебе — в твоих объятиях, я симфоническая женщина, пиши мне, но крупно и мутно, как солнце дождя в панталонах. я помню так многое из того, чего не помнишь ты, потому что мы делимся на две функции: действие и запоминание; ты — он — вжимает меня в жизнь. не одного его я желаю, — но любой капли его существа, разлитой в пространстве, любой линии, соединяющей два места на глобусе, меридианной и параллельной, запаха древесной смолы, или холода влажного камня его языка, или правдивой ноты чьего-то похожего голоса.
Нефть
И мы росли из всякого сора, и мы разгребали сор.
Нина Петровна не знала даты своего рождения, поэтому, когда выросла, выбрала седьмое января — день рождения Иисуса. не прилагая больших усилий, она действительно была похожа на праведницу. я помню ее уже совсем старой, за день до смерти. она соорудила себе большую шапку из фольги с расходящимися в стороны кусками проволоки и полулежала в ней с закрытыми глазами, что-то бормоча. она пыталась избавиться от головной боли с помощью рекомендаций какого-то провидца из телевизора. у нее было осунувшееся лицо с маленькими глазами, покрытыми желтой пеленой. приступы бормотания преображали ее полное старческое тело — она словно становилась меньше и громче притом. ее монашеский голос возносился к потолку комнаты и расходился по нему в соседние, где я учила уроки, а моя бабушка по материнской линии, Марина, готовила обед. я боялась Нину, мне казалось, что в какой-то мере она действительно соединяется с космосом и каждый день становится все ближе к нему. участковый врач как будто тоже жил у нас дома. он приехал как раз вовремя, когда она снова начала уноситься к небесам в своей шапочке, и констатировал, что у нее резко понижается сахар в крови и потому прабабушка впадает в своеобразный транс. бабушка стала давать ей сладкое, иногда запихивала насильно, разжимая ей рот, как кошке, которая отказывается принимать таблетку от глистов. кстати, кошек она тоже пыталась заставить лежать у нее на голове или груди, вычитав в журнале «Будь здоров», что они вытягивают из тела негативную энергию. к восьмидесяти годам она уже перестала уповать на Бога, в честь которого избрала себе дату рождения и образ жизни.
моя бабушка говорит, ее мать всегда была странной. она родилась и выросла в селе Александровка Самарской области и там вышла замуж за красивого черноволосого нефтяника по имени Саша. в семье все удивлялись, почему он женился на ней. Нина Петровна тряслась, когда переступала порог своего дома, не поднимала головы при ходьбе. не умела смотреть людям в глаза и вообще боялась жить. она не была красивой, харизматичной или проницательной. ее основными состояниями были страх и смиренное спокойствие.
в начале 1945-го Александру исполнилось восемнадцать и его отправили на фронт моряком. к маю он успел только пройти обучение, и его тут же демобилизовали. по профессиональному образованию он был бурильщиком и недолго работал на Самарской Луке. после войны, в 1946-м, советское правительство решило расширить область поисков на острове. в южной части все месторождения, разрабатываемые японцами, были высосаны до основания, а в северной части их просто было мало. прадеду предложили переехать на Сахалин, где уже начинались активные работы по освоению месторождений. он согласился, ни с кем не обсуждая этот вопрос, и поставил молодую молчаливую жену перед фактом.
мне кажется, быть якорем и быть праведником — почти одно и то же. она плыла без сопротивления, взбиралась на ступеньку поезда, держась за поручень, но едва ли желая держаться. больше трех недель они добирались до острова с грудным ребенком на руках. она устала и терпеливо ждала какого-то привала, но по прибытии получила лишь долгий путь в таежную чащу. комары пили ее кровь и, должно быть, выпили всю, что оставалась.
я нахожу в интернете черно-белые фотографии поселений вокруг нефтеразведок. внутри крепкого леса небольшая свежая залысина, а на ней — круглые домики с покатыми крышами, их называют фанзами. фанзы сооружают быстро, а воздух внутри циркулирует так, чтобы тепло сохранялось как можно дольше. метод постройки переняли у нанайцев, одного из коренных народов Дальнего Востока. чуть поодаль от фанз — буровые вышки. в конце сороковых поиски еще только ведутся и семьям приходится ютиться на небольших территориях в тесных домиках, но уже к середине пятидесятых, когда найдут множество богатых месторождений, рядом с ними начнут строить целые поселки и города, такие как Нефтегорск. там закипит жизнь. до буровых работников будут довозить на грузовиках.
работа на буровых вахтовая. туда едут на сутки, а потом сутки отдыхают. могут бурить и ночью, и днем, чтобы работа не прекращалась и показатели росли. отпуск предоставляется на шесть месяцев раз в три года. процесс добычи не быстрый: сначала разведотряды ищут залежи, определяют их объем, и только потом можно создавать скважины для добычи. сороковые — пятидесятые — время послевоенного нервозного подъема. таким он мне сейчас видится. то состояние тела, знакомое и мне, когда сильнейший стресс и шок вызывают прилив адреналина и ты работаешь как никогда эффективно, не в силах объяснить происходящее, в тумане нервного экстаза. этот коллективный траурный экстаз длился двадцать лет.
на фотографиях мой прадед похож на футболиста с картин Дейнеки: вот он в купальном костюме на берегу озера, у него широкие плечи, ноги чудной советской архитектуры, оттененные солнцем, и почти не видно лица, он прикрывает его рукой. его скромная жена стоит рядом и щурится, не пряча от солнца глаз. ее лицо как зеркало отражает в камеру свет. я смотрю на них и думаю о земле, о почве, о ее слоях и о нефти, которая прячется в ее глубинах.
Нина Петровна была как Земля. планета, влекомая страхом перед пространством и никогда притом не останавливающаяся, не прекращающая свое существование. она была как почва, в недрах которой зреет и пламенится ядро страдания. но даже она не может держать его в себе, вечно нагнетая. она взрывает вулканы, или шепчет через гейзеры, или плачет черными слезами, а мы пьем их длинными трубами, растягиваем, спрессовываем, извлекаем — живем этими редкими слезами святой, поселившей нас на своем алтаре, подсчитываем годы, когда слез не останется.
эти слезы добывают мужчины с круто очерченными мышцами, способные вгружать в скважину одну за другой металлические трубы внимательными руками, дышать железом, производить расчеты и слышать, как оркестр, многоголосье машинного звука, где праведен он и безобиден, а где напряжен, где опаслив, где угрожающ. я не могу не любить их, я не могу их не желать, потому что чувствую, как они стоят на полосе жизни. в бурении земли есть витальный зов: это проникать в лоно, это всегда мечтать о будущем, думать о его тепле, думать о том, в ком ты себя воспроизведешь. как плавно и быстро бур опускается, разминая долотом породы, грубо раскачивая земной шар под предлогом спасти нас. в экстазе добывания едва ли мы задаем вопросы. для вопросов есть более тихие, бесстрастные времена. я думаю, уже поздно сексуализировать нефть, ведь в ближайшие десятилетия она иссякнет. но тогда было время, когда нефть возбуждала, и возле этих скважин днями и ночами в агонии зова почв делались дети.
5
В абзаце курсивом выделены цитаты из любовных писем Джойса к Норе в переводе С. Соловьева.