женщины, всю войну с двенадцати-тринадцати лет пахавшие на заводах, теперь маются от безделья в фанзах среди мрачной тайги. Нине Петровне еще не так скучно, у нее двое детей, и скоро она забеременеет третьим. но есть девушки, приехавшие за мужьями, оторвавшиеся от семьи и еще бездетные. у них на этих нефтеразведках почти нет книг и газет. в поселках организовывают самодельные библиотеки, или, как мы бы сказали, книжные свопы. люди обмениваются имеющимися книгами, иногда со скуки передавая их по кругу. еще есть киноклуб: деревянный домик, в котором каждое воскресенье показывают один и тот же фильм несколько месяцев подряд. а в теплое время года ходят за ягодами и травами, купаются в озерах. еды там вдоволь, много привозят рыбы, их мужья зарабатывают не в пример больше, чем на материке, и по целым суткам их нет дома. подросшие дети все держатся вместе и уйти далеко не могут, потому что боятся леса, и присматривать за ними нетрудно. здесь у них есть почти все, кроме новостей. Нине Петровне хочется читать книги. иногда она уезжает в город вместе с почтовыми или с продовольствием, не гнушаясь в кузове сидеть среди освежеванных туш или мешков с рыбой, чтобы добраться до библиотеки в городе покрупнее и привезти домой новые книги. одна из любимых ее книг — ее она постоянно перечитывает, что-то помечая, — «Амур-батюшка» Николая Задорнова.
летом стоит невыносимая жара, и все женщины и дети идут на ближайшие озера купаться. комары сводят их с ума, но стоит неделю не прятаться от кровопийц, как кожа начинает привыкать и больше не реагирует на укусы. купаются голыми, и я снова вижу их как на картинах Дейнеки, венерами труда, выходящими из воды плавным сильным шагом. одна Нина Петровна сидит на берегу, не раздеваясь, и щиплет траву двумя пальцами или плетет венки. Ленка, соседка, девушка лет двадцати пяти, подбегает к ней, и ее большие груди с огрубевшими от кормления сосками, ударяются хлопками о ребра. с мокрых волос вода струйками сбегает по телу, забираясь под мышки, огибая пупок, и запутывается между ног. Ленка хохочет, отмахиваясь от насекомых, и грубые серые волосы на ее теле блестят. она толкает Нину, шутя, и тянет ее за кончик платка, повязанного на голове. платок спадает, и Нина нервно натягивает его обратно, едва улыбаясь и едва поднимая глаза.
— ты, Нинка, никак, церковная? — смеются девушки. — у нас в стране такое — грех!
— да где уж я церковная… — бормочет Нина.
она никогда не держит зла и любит все живое — по крайней мере, старается любить. но сквозь нее всегда лучится страх быть отвергнутой. все, что она любила, рождало в ней ужас. мне хочется сесть рядом с ней в тот день и снять платок с ее головы, аккуратно, без резкости. наблюдать ее медленные пальцы с всегда подстриженными ногтями, перебирающие острые травы, смягчающие их одним движением. я часто думаю о том, что было бы, если бы в те времена существовали антидепрессанты, или противотревожные таблетки, или сеансы психотерапии. что было бы, если бы они могли пожаловаться, попросить помощи, открыто рассказать о своем прошлом? Нина Петровна никогда ничего не рассказывала. она сама была похожа на приставку «не». что бы она ни пережила, каждый день после она боялась. но каждый день жила сызнова.
Александр часто кричал на нее из-за ерунды. его раздражала ее молчаливость и упорное молчание. он задирал ее, как мальчишка задирает цепную собаку, отпускал колкости, язвил. этот властный мужчина с крупными руками, дослужившийся в конце концов до начальника буровой, кричал на нее из-за опрокинутой сахарницы или из-за того, что она слишком долго читала, но Нина опускала тяжелые веки, сцепляла руки в замок и горбилась, с каждым выкриком опускаясь все ниже.
ее дети не помнят ни разу, когда мать ругала бы их или злилась. в поселении она со всеми дружила, но Ленка была ее самой близкой подругой. они жили в одном бараке, помогали друг другу по хозяйству и были совсем непохожи. когда Ленка забеременела, тогда и Нина. Ленке все время было плохо, беременность протекала тяжело, а вот как у Нины — никто не знает. она работала за двоих, ухаживала за двумя семьями одновременно, чтобы подруга могла отдыхать, и ни на что не жаловалась. роды у Ленки начались неожиданно, днем, когда все мужчины уехали на буровую и послать за врачом в город было некого, да и бесполезно. Нина принимала роды, посадив подругу на край скрипучей кровати, разложив на полу простыни и поставив тазик с кипяченой водой. Ленка кричала, а другие дети стояли в дверях, держась за облупленный дверной косяк, и подглядывали, то в омерзении убегая, то с любопытства вновь возвращаясь. ребенок рождался «в рубашке»: околоплодный пузырь не лопнул вовремя и облепил младенца. Нина всегда с ужасом вспоминала, как вынула ребенка, сжатого тугой прозрачной пленкой, словно он был закован в пластиковый вакуумный пакет. она видела такое впервые и импульсивно начала расковыривать пленку, кусками сдирая ее с красного тельца. содрав ее с головы, она услышала, как младенец набирает воздуха в рот и разражается криком.
— она живая, Ленка, она живая! девочка! — закричала она, продолжая очищать и омывать ее. но Ленка уже не слышала. она потеряла сознание.
Ленка выжила, но еще долго не могла поправиться. через две недели Нина тоже родила, молча и в одиночестве, здоровую девочку, которую назвали Мариной. перерезала пуповину, омыла младенца и перепеленала. вечером Саша вернулся с работы, увидел новую дочь и спросил, что на ужин. он очень устал, тем более что нефтеразведка, на которой он проработал несколько месяцев, не принесла плодов. нефть ушла, плавная, в бескрайнее подземелье.
5
Это дорога домой
(тебе кажется).
полюбить свое прошлое — пространство суши, лежащее меж вод. плен острова — дело привычки. я не чувствую свободы, если не стою на земле, окруженной водой со всех сторон. по сути, мы в любом месте стоим на такой земле, однако в самом топосе острова есть нечто, отличающее его от материка. это пространство меньше, оно отрезано от других, от всех прочих. оно соседствует с водой. я остро ощущаю потребность бежать на остров лишь потому, что он дает мне иллюзию завершенности. островная земля словно побег от государственности, системности, контроля. прятаться и быть свободным — будто бы синонимы моего времени. я хочу спрятаться там, где остановилось время, остановилось на благодатном отрезке прошлого десятилетия, где нет ни меня, ни моего мира. всегда есть формальность — эта земля принадлежит такому-то государству. но Сахалин будто Гермес со своими летучими сандалиями, вот-вот вскочит и унесется прочь по Тихому океану, оторвется от всех, как льдина. я стараюсь не думать о том, как горы, на которых он вознесся над водой, крепят его ко дну. я хочу видеть остров плавучим, летящим, свободным — и он таков.
Эми Липтрот в «Выгоне» пишет об исчезающих островах между Северным морем и Атлантическим океаном. она объясняет этот мифический образ с точки зрения физики. плавучая земля, что кажется нам такой близкой, на самом деле находится гораздо дальше, а иллюзия создается за счет особого преломления. получается, двигаясь по направлению к острову, ты уходишь из дома ради несуществующего места, до которого не сможешь добраться. мне хочется все сделать наоборот, все вообразить наоборот. я хочу, чтобы мой остров, спрятанный в тумане, бесконечно шел к лучшему миру и бесконечно ускользал от современности.
моя вина — не мочь привыкнуть. моя доля — осваиваться в свободе.
я провожу целые дни с зеленой тетрадкой, сижу в кафе, перечитываю недлинные строки, убираю в портфель и достаю обратно. мое состояние называют фрустрацией, но я сама называю его жизнью. передо мной растягивается пространство времени, и обратный рейс висит в онлайн-календаре только через две строки от сегодняшнего дня. в семейных записях указаны некоторые родственники, похороненные в южной части острова. я ищу в «Гугл Картах» названия поселков и примеряю, смогу ли туда добраться. без машины здесь передвигаться трудно. люди, о которых я читаю, пережили слишком многое. я смущена.