Нина Петровна знала, что такое — переступать через порог. ее страх был онтологическим. мир, который прежде заключал в себе троих детей и мужа внутри меняющихся стен бараков, остался бы за плотно захлопнувшейся за спиной Нины дверью, выйди она из дома. какие бесы по ногам поползут среди тонких юбок, чтобы одолеть ее навсегда, чтобы отнять у нее ее страх, ее сомнения, без которых жизнь не представляется возможной? и в середине мая запекло солнце — как маковая булка висело над тайгой, а Саша решил зайти и проведать свою семью из прошлого — за порогом, который он уже давно переступил, и наткнулся на Нину в новом платье, которая уже занесла ногу над деревянным выступом. она тут же опустила ее и сделала два шага назад. он по-свойски прошел в сени, руки засунув в карманы рабочих штанов, повертелся на пятках влево, вправо, жадно вдохнул и спросил, где дети. Нина пожала плечами. в школе и в саду, где еще. а то он не знает, где дети. Саша подбоченился и сказал:
— я не хочу с тобой больше жить. у меня другая женщина. давай разводиться.
Нина протянула от пола к его лицу плавную нить взгляда и кивнула:
— да.
он развернулся и со всей силы пнул табуретку, так, что она врезалась в печь и сшибла чугунную дверцу. та зазвенела, ударяясь о стенку.
— что «да»?! — крикнул он.
— давай разводиться, — повторила Нина.
Саша снова прокрутился вокруг себя, подошел к зеркалу, висящему рядом с входом, и вытянул из-под него за крохотный торчащий между зеркалом и задней подложкой уголок бумажную иконку. Нина как могла прятала ее. Саша поднес ее к глазам: самодельная, кривая, досталась то ли от матери, то ли от бабки. всю жизнь он делал вид, что не замечает, как жена вынимает картонку из-за зеркала, из-под подушки, из книжки, из-за пазухи и прячется где-нибудь в углу, чтобы помолиться. ему было плевать: раз ей так спокойней, пусть. но что-то в нем болело теперь как содранный заусенец; он вглядывался в лицо Богоматери, непонятно от кого забеременевшей, этой женщины, которая, как ему казалось, только притворяется святой. дура, взявшая себе в пример праведницу, любила ли она его когда-нибудь и что это была за любовь? посватайся к ней не он, другой, была бы так же смиренна, так же покорно рожала бы ему, так же в пол опускала глаза? а если бы бил ее, терпела бы удары? чего она стоила, такая безмолвная, бездвижная, такая непробиваемо страждущая в этой внешней теплой жизни? он злился, переводя взгляд с Нины на икону и обратно — с иконы на Нину.
— нравится тебе, что ли, вот такой быть? — спросил он устало. — иди и полюби кого-нибудь, а то жизнь пройдет скоро. — и вышел, вложив ей в руки иконку.
после того разговора Нина Петровна долго лежала на кровати не двигаясь. она слышала, как девочки бегают туда-сюда, гремят посудой, болтают шепотом. Марина говорит: в школе мне сказали, что наш батька любит какую-то Светлану. так Ване сказала мама, которая Оксана. а ей ее подруга, которая Валентина Андреевна, которая у нас в школе преподает математику. старшая сестра шикает: тише, мать спит. вздор какой. а чего тогда папа не приходит? да он просто… не знаю… работает? и, озадаченные, они укладывались спать, прижимаясь друг к другу спинами, и были друг у друга, а оттого без отца было не так страшно и не так одиноко подле неразговорчивой мамы.
она лежала под одеялом в новом платье. под кровать поставила ведро и туда писала, а потом задвигала. ничего не ела и почти не открывала глаза. пролежав так три дня, она наконец встала, вынесла ведро на двор и кинула в компостную кучу. в своем новом платье, которое уже успело стать старым — таким старым, что самые дряхлые из вещей были новее, — она подошла к колодцу, набрала ледяной воды и облила себя с головой. потом переоделась, умылась и поела, а затем отправилась в детский садик забирать Марину. обычно Марина ходила оттуда сама или ее встречала после школы Люба. Нина зашла в сад, прошла по коридору до кабинета заведующей и постучала.
— входите! — раздалось.
набрав в легкие воздуха, Нина закашлялась. голос ее хрипел и подрагивал.
— здравствуйте, Марья Ивановна. я думаю, Маринка моя уже достаточно самостоятельная стала, так что я хочу к вам на работу устроиться. воспитательницей. ведь есть у вас место?
Марья Ивановна приняла Нину на работу.
6
Со мной идет моя душа, форма форм.
стягиваю трусы. на прокладке красное пятно Роршаха. отгадай, что я увижу в нем: бабочку, фаллос или лицо своей матери. во вторую очередь отгадай, будет ли это иметь значение.
это игра на поражение. они (помни, что они — это всегда и ты) отыщут в тебе уязвимость и будут судить по ней. так судят по статье о дискредитации. так судят по рисунку на трусах (по его наличию). так судят по формообразам от матерных слов, которые ты используешь в диалоге с незнакомцами. одна моя подруга сказала, что со мной не о чем поговорить, потому что я слишком сомневаюсь в истинности собственных суждений и их праве на существование. это ввергло меня в сомнения, и мне стало смешно.
я вышла из ванной комнаты, спрятав в карман пачку прокладок, и отправилась на кухню, чтобы поставить чайник. там сидел за высокой барной стойкой у окошка морячок-головастик. он был без своего товарища и пил что-то из хостелной кружки с карикатурно изображенными военными и надписью «быть подполковником хорошо, а под генералом — лучше!», электрический чайник касался его плеча носиком.
он навалился на меня в коридоре, когда ночью я шла в ванную, будто бы случайно. он схватил меня за талию на мгновение. я убедила себя, что он тогда споткнулся, и подошла к чайнику, чтобы снять его с подставки.
меня Даня зовут а тебя? — резко обернулся он.
маша меня зовут, — ответила я холодно, разворачиваясь к раковине.
ты вот маша откуда приехала из Москвы а я вот из Воронежа ну я родился там и вырос круто а ты в Москве родилась?
нет, здесь.
диалог через спину, я потею и молюсь, набирая воду, прошу чайник наполниться и вскипеть быстрее. Даня присвистнул. он был затянут в черный полиэстеровый костюм; тугая шея, бледное лицо и бритая макушка. такой костюм, когда мужчина надевает его, становится экзоскелетом, превращая человека в безотчетное земноводное, заныривающее в пруд, чтобы поддеть туловищем мокрый песок и спрятаться в нем. он говорил медленно, растягивая гласные. когда я снова подошла к чайнику, он задел меня локтем. ты одна тут отдыхаешь, а? я быстро нажала кнопку и отскочила. он встал со стула и пошел за мной. что это у тебя торчит из кармана? опа. он вытащил розовую пачку прокладок «Либресс» за уголок и потряс ею.
я понимала, что, если попытаюсь выхватить ее, он меня коснется. тебе кто-нибудь лизал во время месячных, а? между нами была пачка прокладок в его ладони. его кадык — на уровне моих глаз, и я видела его влажное подергивание, подкожную пляску. раньше я любила наблюдать за мужчинами в людных местах, разговаривать со знакомыми, просить их о помощи, чтобы они склонялись надо мной, — ненадолго почувствовать подобие вожделения. иногда среди них я находила запах, похожий на тот самый терпко-древесный запах моего любимого, и старалась задержаться рядом с тем, кто его источал, представляя, что мы вдруг оказались вместе. мне мечталось, что я смогу заменить его и избавиться от ожидания. избавиться от страданий. вот бы кто-нибудь помог мне перестать его любить, думала я. но в мире не было ни одного мужчины, который хотел бы помочь мне, — в мире не было тех, кто мог бы мне помочь. недоверие между мной и окружением росло в геометрической прогрессии. напряжение, затихшее между телами, прервал звук открывающейся двери. тогда я резко вытянула руку, чтобы схватить пачку, нырнула под локоть Дани и сбежала. я заперлась в женском номере и, судорожно одеваясь, сразу начала убеждать себя, что мне все приснилось. никто, маша, никто не трогал тебя. да нет же, он приставал. просто ты привлекательна, как сказал бы папа. просто мне страшно — так папа бы никогда не сказал. я боялась верить своему страху: он обрекал на признание еще не принятых мною истин. и как два быка, столкнувшихся рогами, я удерживала на весу веру в факт и его отрицание.