Выбрать главу
* * *

тетя Оля дает мне большой лоскутный плед. закутывайся. наливает мне вина и прикуривает сигарету. мы сидим на веранде, и воздух тоже кутается, под горой в цветах, а мы смотрим на него с высоты птичьего полета.

— тут зимой заваливает веранду до самой крыши. мы с Сашей открываем дверь, проковыриваем в снегу дырочку и туда курим.

у тети Оли независимое лицо. я полнюсь уважением к таким. они хранят внутри только свои эмоции, не отражая и не впитывая чужих, здраво сосуществуют. она ни о чем меня не спрашивает, это делает ей честь. мы выпиваем бутылку, слушая цикад, и расходимся каждая в свою спальню. перед тем как лечь, я умываюсь ледяной водой: мои щеки красные, и к горлу подступает тошнота — не из-за вина, а из-за желания никуда завтра не улетать и навсегда, навсегда остаться здесь, в этом не родном, но материнском, не своем, но таком вязко полюбившемся месте, где земля хранит кости моих предков.

сон распался на части: я лежу у окна, выходящего в небо. подоконник завален раковинами гребешков. я пьяна и могу позволить себе: я облизываю свой указательный палец. имитирую давление чужого тела на свое, словно это он лежит возле, обхватив мои бедра ногами, а губами — мизинец, и учит на этом уменьшенном фаллическом символе, как бы он хотел.

я перекладываю его ощущения на свои. все, что ни есть у нас общего, совмещаю, громко дышу, натягивая одеяло на голову, вот так пахнет мое дыхание, а его…

игра заканчивается перекрестком стыда. было бы здорово, если бы ты был здесь. «я всегда с тобой», — обычно отвечает он. это неправда. он кладет указательный палец себе на губы, и я тихо, как перышко, бьюсь в простынях, чтобы не было слышно. и кажется, о том, что мне хорошо и горько, как бы я ни пряталась, знает весь дом, вся гора, на которой дом вырос, и все горы вокруг, и весь остров — и сообщает океану, и океан понимает меня. и захнычет плавное перышко, что оно совсем одно на свете, ну если и не на свете, то на этой островной земле, и только пена морская, может быть, видела его где-то, где он есть. а во сне перышко увидит, что летает над океаном в крыле чайки и опавшим с этого крыла пером приземляется ему на плечо.

сложно расставаться — с вещами, с людьми, с пространствами. я представляю собой коробку с письмами от всего, с чем взаимодействую в мире, и продолжаю тосковать даже по тем, кого сама покинула. каждую весну моя подруга А. выкидывает из дома ненужное, оставляя только бутылки из-под вина. сдирает этикетки, промывает и убирает на балкон, чтобы по осени закрыть в них самодельные настойки. она безжалостно выставляет на помойку поношенные детские туфельки, но хранит под стеклом засушенные полевые цветы. у нее на полке стоит барометр, украденный каким-то родственником из закрывшейся тридцать лет назад советской лаборатории, но в шкафу — ни одного лишнего свитера. А. живет в балансе, который мне неведом. все, что нужно мне, никогда не обретает близ меня места.

я зажигаю и тушу экран телефона несколько раз, смотрю на заставку: черно-белую фотографию, на которой женщина стоит в арке из двух китовых ребер, придерживая их над головой. ноги ее прикрыты костью китовьего плавника. она смотрит по ветру в сторону обрыва. интуитивно узнаю, что берег не сахалинский — курильский. в ней — миф, она советская Афродита. это биолог Елена Егорова на острове Симушир в шестидесятые в ботанической экспедиции. она исследовала острова двадцать лет, фотографировала цветы, растущие на отвесных скалах, медведей, поднимающихся по сопкам, залезала под гигантские лопухи и папоротники, чтобы измерить их высоту, и ее ладони знали так много поверхностей, истоптанных не ногами, а лапами, изъеденных солью и мхами, выброшенных морем и извержениями. я много раз пересматривала ее фотоархив, и сейчас, когда за сопками уже собирался с силами рассвет, а я не могла уснуть, захотелось взглянуть на него снова.

под большим пальцем проскальзывают вверх по экрану цветы: водосбор веерный, яблоня маньчжурская, кремастра изменчивая, венерин башмачок крупноцветковый, сумах сомнительный, медвежий дудник, белокопытник японский… бесконечная зелень, высокая, мощная, межскальная, с крохотными заветренными цветами, прижимающимися к земле. я начинаю плакать. слезы текут молча из уголка глаза к ушной раковине, западают туда, как в ракушку западает звук, и соленая вода начинает шуметь словно море внутри меня. я всхлипываю и задыхаюсь, опрокидываю телефон на кровать, переворачиваюсь на левый бок и пытаюсь смотреть на окно в сером предрассветном свечении. еле заметное отражение моего лица на стекле: черты щек, лба и взъерошенных волос, глаза-ямы. мне страшно, но мне необходимо. я снова берусь за телефон, открываю сайт «Аэрофлота» и, шмыгая, сдаю свой билет до Москвы, вытирая краем пододеяльника с телефона слезинки, преломляющие в себе разноцветную пиксельную игру.

Южно-Сахалинск — Оха, ближайший рейс завтра. введите паспортные данные. я лезу за документами в рюкзак, спрятанный под кровать, ввожу нужные цифры. мне страшно, но мне еще не пора возвращаться.

купить.

билет оплачен.

* * *

Ко мху тела его,

не знавшего свободы

обратно-поступательных движений,

присовокуплю землю тела своего,

в котором руки умели писать бесконечность

на волнах судорог.

Объединясь, они

в белую реку сольются:

голыми голосами

понесут слова

через темноту светящуюся

глаз закрытых,

через влажность мясистую губ,

боронящих друг друга,

до языка неизученного лесного,

до водопада из одного только звука

и донесут, но едва ли

посеют

и едва ли

оплодотворятся

фонемой, буквой, и больше, и больше…

их никто никогда не узнает,

потому что они совершенны,

бессознательны,

невоплотимы

и собираются

в единственный язык,

что я хочу выучить.

8

в местном аэропорту один зал ожидания на всех. я сажусь, не снимая рюкзака со спины, и складываю ладони на коленях. в одиноком пути я становлюсь невидимой даже для самой себя. как будто растворяюсь в пространстве движения. «вот бы пылью стать», — думаю. «станешь еще», — думаю после.

пел Одиссей: «Дом свой увидеть и сладостный день возвращения встретить». то же и я, корнями древа своего болтаю в воздухе, словно косы они вьются и, цепляясь за землю в молитве их подпитать местом, путаются. как каждая, стремлюсь к сладостному дню возвращения, часто забывая, что едва ли могу достичь его. Одиссей обретет, вопреки всем напастям, немилости Божьей, потому что он знал, куда плыть. «…в море и битвах, пусть будет и ныне со мной, что угодно», — провозглашает он, и ветер объемлет парус судна его и руки его наполняет подводною силой. а руки мои — опустели, и горстку земли я роняю сквозь пальцы, вместо того чтоб у сердца хранить. и если я вознесу хвалу Богу с просьбой ответить, куда мне идти, о Всевышний, он спросит меня, а какой из всевышних есть я? ибо в жизни своей ты ко всем обращалась богам, и они от тебя отвернулись. хочешь путь до земли, что смогла бы ты домом назвать? не восстала доселе со дна твоя Атлантида.

моя мать-земля, такая же, как и я, неустойчивая и терпеливая. верчу в руках розовую раковину гребешка, которую подобрала на пляже. синеватые прожилки делают ее похожей на кисть руки, крепко сжимаю ее, и она рассыпается на ладони. я убираю осколки в целлофановый пакетик и прячу в карман.

от него мне приходит сообщение, что он прилетит в Москву через две недели. я отправляюсь на посадку и включаю режим «в полете», не ответив.

серое пространство взлетной полосы здесь окружено горами, которые виднеются вдали. обычно я захожу в самолет по серому рукаву. в Москве он стискивает меня, уличный воздух кое-где сочится сквозь щели, и заложницу искусственной змеи охватывает страх пути в одну сторону, который жизнь так редко визуализирует, словно стараясь отвлечь нас от своей сути. так и с ним. перед тем как он приедет в отпуск или на каникулы, я страшусь: мы не виделись много месяцев, кем мы стали, сильно ли изменились, что почувствуем? я часто говорю ему об этом, он успокаивает. все как всегда, а если что-то и поменялось в нас, так даже интереснее. это правда. первые два дня мы чужие друг другу: касаемся прежде незнакомых тел, тебе все еще приятно здесь? а здесь? тут уже нет, а здесь да. ой, оказывается, теперь и здесь. я бы не хотел выходить из дома всю неделю, говорит он. я так хочу гулять с тобой целыми днями вдоль реки, также говорит он. я хочу сходить на каток. этой зимой я ненавижу каток, хочу кататься на лыжах, говорю я.