«Духи?» – удивилась она, рассматривая флакон. Понюхав, Бронуин убедилась, что жидкость во флаконе предназначалась не для того, чтобы выливать ее на себя. Запах был похож на лекарственный, так пахли мази и отвары тети Агнес.
«Или яд?» Пальцы Бронуин сомкнулись на флаконе, как будто, спрятав его, можно было стереть из сознания подозрение. Но было уже поздно, зерно проросло.
Надев платье, Бронуин положила флакон в сумочку на поясе, чтобы попозже показать его тете Агнес и узнать ее мнение. Затем она тщательно сложила обратно в мешок вещи Ульрика: гребень, бритвенные принадлежности и трутницу, с помощью которой они разжигали огонь, согревавший их по пути в Лондон. Казалось, она прожила три жизни: одну со своими родителями, другую с Вольфом и третью с Ульриком – человеком, который мог потчевать ее нежными словами и ядом одновременно.
«Но ведь я еще не знаю наверняка, яд ли это! – спорила Бронуин сама с собой, в глубине души безнадежно влюбленная в своего молодого супруга. – Нужно убедиться. Но если во флаконе яд…» Тогда она будет знать, что делать!
Бронуин порывисто бросилась к выходу, чтобы сразу же задать мужу все жгучие вопросы, не дававшие ей покоя, но обнаружила, что Ульрик уже отбыл с отрядом. Она так разволновалась, что не услышала, как они собрались и уехали. Когда же управляющий сказал, куда отправился лорд, она не поверила своим ушам. Оуэн Карадокский считал, что, построив часовню, он выполнил свой долг перед Богом, а посещать богослужения вовсе не обязательно. «Часовни нужны для женщин и свадеб», – часто говаривал он, когда леди Гвендолин пыталась убедить его, что он должен, посещая часовню, подавать хороший пример простолюдинам.
– Лорд Ульрик – чрезвычайно набожный человек, миледи. Его семья в Кенте каждое утро посещает службу, и он собирается придерживаться семейной традиции, и, живя здесь, – сообщил ей управляющий, глядя на нее, словно она была язычницей.
Затем, извинившись, он занялся своими делами и принялся отдавать распоряжения слугам.
Это тоже была одна из привычек лорда: завтрак должен был стоять на столе к его возвращению из часовни. А в зале сейчас не все еще было готово, чтобы подтвердить беспрекословное выполнение пожеланий его милости.
Судьба словно наказывает ее, печально рассуждала Бронуин о дьявольском поведении ее мужа накануне, когда в зале рыцари шумно обсуждали предстоящие дела. Было ясно, что Ульрик считает своих отвратительно прожорливых, рыгающих и пускающих ветры соратников своей семьей, к которой, благодарение Богу, она не принадлежала. Иначе лорд проявил бы любезность и, по крайней мере, пригласил бы ее поехать с ними.
Решив заняться расследованиями чуть позже, Бронуин отправилась на поиски Гриффина, прежде бывшего старшим слугой, чтобы узнать, какие еще изменения произведены в доме. В ее обязанности хозяйки входило определение времени и порядка трапез, и не этот суровый мужчина с негнущейся шеей, которого Ульрик назначил вместо Гриффина, должен за нее все решать. Как же его зовут? Кажется, Гарольд… а управляющего Бланкард. Или наоборот?
– Хорошо ли спали, миледи?
Бронуин перестала гадать и обратила внимание на своего защитника из Эльвайда, встретившегося у входа в зал. Щеки у него горели от холода – день вьщался морозным. «Красные яблочки под парой черных орешков!» – Бронуин вспомнила, как описывал отец своего пригожего оруженосца. С тех пор скулы повзрослевшего Дэвида стали квадратными, а на яблочках появились пятна в виде щетины, такой же темной, как его глаза. Сейчас, впрочем, – свежевыбритые щеки порозовели.
– Неплохо, сэр! Вы не поехали с остальными в часовню, Дэвид?
– Я вижу в этом не больше надобности, чем вы, мой наставник, миледи, – искренне признался Дэвид. – Вместе с моим оруженосцем я был на конюшне, проверяя, хорошо ли смотрят за моим конем.
Даже находясь в чужом замке, Дэвид не мог не утолить своей потребности покомандовать хоть кем-то – хотя бы оруженосцем. Бронуин предполагала, что он был сильно огорчен тем, как складывалась его судьба, ведь его ореховые глаза всегда были устремлены на Карадок. Однако Дэвид мужественно воспринял потерю. Кроме кратковременного бунта на ристалище, он с большим достоинством признал Ульрика своим лордом. Оставалось только гадать, из – каких соображений он это сделал. Почему-то Бронуин никак не могла сказаться от мысли, что молодой рыцарь не чувствует к ней ничего, кроме грубой похоти, и хочет лишь потешить свое тщеславие.
Дэвид направился к столу, куда слуга уже поставил поднос с хлебцами, накрытый полотном.
– Почту за честь, если миледи позавтракает со мной вместе. Пахнет очень соблазнительно, а мне необходимо подкрепиться перед судебными разбирательствами, которые состоятся сегодня утром. У меня такое предчувствие, что вчерашние жалобы крестьян – это лишь слабые отзвуки того, что разразится сегодня.
– Да? – с интересом посмотрела на него собеседница. – А я подумала, уже сегодня утром Ульрик поедет прогонять разбойников.
Дэвид Эльвайдский покачал головой.
– Нет, я думаю, он поедет после обеда смотреть, какой нанесен ущерб. Как воин, он должен изучить поле битвы, прежде чем ввязываться в схватку.
Разломив хлебец пополам и попробовав ту часть, которую собирался он отдать Бронуин – как предписывало делать то распоряжение лорда, Дэвид углубился в историю убийств, случившихс в Карадоке, о чем Ульрик говорил в тот день, когда на турнирном ристалище раскрыл перед всеми, кто она такая. Старший каменщик, архитектор и простой работник были найдены с перерезанными глотками, а на стене их кровью оказалось написано предостережение не расширять внешние укрепления.
– Но это трудный разговор для дамы, – заметил Дэвид, увидев, что Бронуин отложила недоеденный кусок хлеба.
– Я еще не совсем оправилась от болезни, – призналась она, – хотя, впрочем, со вчерашнего дня сознание мое прояснилось.
– У вас есть какие-нибудь соображения, от чего вы заболели?
Бронуин испытывала большое искушение показать флакон Дэвиду, но было ни к чему возбуждать ненужные слухи.
– От хлеба, кажется, – прошептала она, делая знак служанке поставить перед ней деревянную миску с дымящейся кашей. – Но вот это блюдо должно совершить чудеса с моим больным желудком!
В наигранном приливе воодушевления Бронуин наложила меда и налила свежего молока в горячую кашу и потом размешала все ложкой.
– Вы правы, добрая порция каши и молока очень кстати после многих недель поглощения эля, пива и мяса, приготовленного во всех видах! – заметил Дэвид, посмеиваясь над английской диетой. – Ей-богу, не удивительно, что англичане такие раздражительные и угрюмые! Вполне может быть, что их младенцы выплевывают материнское молоко и вопят, требуя крови.
Бронуин рассмеялась и взяла предложенный Дэвидом кусок горячего хлеба с медом. Она не замечала, что Ульрик со своим отрядом вернулся из часовни, пока слуги не засуетились, разнося завтрак лорду и его рыцарям.
Посуровев, она холодно приветствовала мужа. Ульрик протянул слуге плащ и ответил таким же сдержанным кивком, задержав долгий и тяжелый взгляд на Дэвиде Эльвайдском, прежде чем сесть в обтянутое кожей кресло на противоположном конце стола.
– Нам недоставало тебя в часовне, Дэвид.
– Когда я увидел, что вы уезжаете без леди Бронуин, то решил побыть рядом с нею за завтраком, чтобы пробовать ее пищу, а потом охранять после трапезы, милорд.
– Очень благородно с вашей стороны, сэр, – произнес Ульрик неестественно-спокойным тоном, что не осталось незамеченным окружающими.
– Я ее преданный слуга.
– Настолько ли преданный, чтобы оказаться кастрированным? Лишь в этом случае ты будешь самой подходящей компаньонкой для моей жены.
– Ульрик! – возмущенно воскликнула Бронуин среди всеобщего хохота.
С дьявольской усмешкой, ставившей, на взгляд его жены, под сомнение пользу от посещения часовни, он скривил губы:
– Так часто поступают на Востоке, миледи… по известным причинам.