– Седьмой сын, я слышал.
Седьмой сын. Нельзя не признать, что обаяние было величайшей силой ее мужа. Конечно, эта сила произвела впечатление и на жителей деревни, и на слуг замка. И на нее, призналась себе Бронуин, бросая последний взгляд на закат и поплотнее закрывая ставню.
Она встала со скамьи, и в это время в комнату зашла Мириам, чтобы помочь приготовиться ко сну. Охваченная странным чувством, Бронуин рассеянно слушала болтовню девушки о том, какими красивыми будут волосы миледи, когда вырастут до пояса. Если кудри дочери достигали плеч, леди Гвендолин уже считала это несказанной радостью. Бронуин терпеливо ждала, когда служанка заплетет ее волосы в короткую косу и украсит косу белой лентой.
– Конечно, вам бы следовало заплетать волосы каждую ночь. Моя бабушка считала, волосы растут быстрее, если леди спит, заплетя их в косу. Иначе, она говорила, они будут путаться и сечься, как бы напрашиваясь, чтобы их обрезали.
Вместо того чтобы возразить насчет длины волос, как, бывало, она возражала матери, Бронуин восхищалась мастерством служанки. Благодаря ее стараниям, она теперь больше походила на истинную женщину… женщину-мать, поправила себя Бронуин. Если бы ее спросили раньше, хочет ли она дитя, то, скорее всего, она яростно отрицала бы это, а теперь, когда ребенок, в существование которого она хотела заставить поверить мужа, вдруг стал реальностью, голова шла кругом от радости.
Да благословит Господь тетю Агнес за то, что помогла ей разобраться в путанице мыслей и облегчить совесть, отбросив необоснованные обвинения! Какой бы странной ни была ее тетка, Броуин верила в ее предсказания. Люди в округе всегда считали Агнес прирожденной целительницей, она вылечила мятежное и разбитое сердце племянницы своими мудрыми и успокаивающими сковами.
Теперь жену отделяла от Ульрика только внешная нервная дрожь, неожиданно овладевшая Бронуин, когда Мириам вышла из комнаты. Какой бы усталой она ни чувствовала себя за ужином, но знала, что сон сейчас не коснется ее широко раскрытых глаз, пока муж не придет к ней. Не успела она углубиться в свои размышления, как на пороге появился супруг. Должно, быть, он ждал, когда уйдет Мириам, подумала Бронуин, вцепившись за сиденье стоявшей у изножия кровати скамьи, на которой она сидела, глядя на приближавшегося Ульрика.
– Я… – он замолчал, как бы собираясь с духом. – За столом, миледи, вы говорили… о сыне. Значит ли это, что ребенок на самом деле зачат? Встретившись глазами с его взглядом, полным надежды, она утвердительно кивнула. Ульрик тяжело перевел дыхание, его губы изогнулись в нежнейшей улыбке. Он сделал несколько шагов в сторону и повернулся к ней, ударив себя кулаком в грудь.
– Да, мы подходим друг к другу, миледи! Сначала я решил, что это одна из женских хитростей, которой вы столь долго мучите меня, чтобы удерживать на расстоянии, – он возбужденно засмеялся. – Одна ночь, и ребенок… черт побери! Мне придется пристроить еще одну башню для детской!
– Милорд! – воскликнула Бронуин, даже смущение не могло уменьшить ее радости при виде ликования Ульрика. – Я жду одного ребенка, помилуйте! Сына!
Ульрик так стремительно кинулся к ней, что Бронуин вскрикнула, когда он заключил ее в объятия.
– Сын, дочь – все равно! Дочь будет такой же отважной и красивой, как ее мать, и станет следить за хозяйством и даже заботиться о своем замке и землях, если следом не появится брат, – Ульрик поцеловал жену в лоб, возбужденно расхаживая по комнате, держа ее на руках. – Мы объявим об этом сегодня!
– Нет, милорд!
Ульрик замер.
– А почему нет, скажите на милость? Если этого не достаточно, чтобы заставить мужчину кричать от гордости, то я…
– Мы не должны допустить, чтобы кто-либо узнал об этом! – Бронуин почувствовала, как сердце у нее упало.
Как же объяснить ее здравомыслящему супругу, какая таится опасность?
– Потому что я боюсь тех людей, кто может причинить мне зло, узнав, что я ношу в своем чреве наследника Карадока.
Не выпуская, жены из объятий, Ульрик опустился на кровать.
– И ты думаешь, есть такие люди?.. Кто?
Бронуин пожала плечами.
– Не знаю. Прошу тебя, храни нашу новость в тайне, пока не схватят всех этих разбойников и не наступят в Карадоке мир и спокойствие. Тетя… гм… – спохватилась Бронуин, решив, что не стоит ссылаться на Агнес как на человека, внушившего ей все эти опасения. – Может существовать связь между моим отравлением в дороге и набеге разбойников. Кто-то из тех, кто надругался над телом Кэрин, хочет видеть меня мертвой, – она прижалась к Ульрику в поисках успокоения в его объятиях. – Я знаю, все это, кажется бессмысленным, милорд, но согласитесь ли вы исполнить мою просьбу.
Ульрик наклонился и коснулся ее губ.
– Миледи, ради вас я согласен совершить многое, не только исполнить просьбу.
Бронуин не понимала, причиной тому радость пли безотчетный отклик ее тела, но, когда Ульрик находился рядом, невозможно ей было собраться с мыслями. Ни о чем она не могла думать, когда он целовал и ласкал ее с рокочущим стоном – низким, как мурлыканье льва, так ей казалось. Бронуин знала, до каких высот наслаждения может поднять ее этот человек, но все же обратилась к нему со словами, которые были гораздо более смелыми, чем она сама.
– Тогда, милорд, я хотела бы, чтобы вы легли со мной в одну постель и отогнали бы те ужасные сны, что преследуют меня в последнее время.
– Охотно, леди, но… это все?
Бронуин безотчетно сжала колени, чтобы стряхнуть наваждение, нараставшее с каждым словом, бархатным голосом произносимым Ульриком. Боже, не так ли он говорил с нею в том безудержном содрогании, что познала она однажды, соединившись с ним столь тесно, как только может женщина соединиться с мужчиной?
– Хорошо… вы можете снять сапоги, милорд.
Бронуин удивленно вздрогнула от взрыва раскатистого смеха Ульрика.
– Женщина, я сниму не только сапоги!
Что он незамедлительно и сделал. Справиться с рубахой не составило труда, но чтобы стянуть леггинсы – узкие облегающие штаны из тонкой кожи – с их многочисленными пряжками по всей длине стройных ног, потребовалось некоторое время, показавшееся Бронуин вечностью. Опершись на локоть и подсунув свои голые ступни под свернутое одеяло, она пробежалась пальцами по бугристым шрамам, покрывавшим спину рыцаря.
– Ты все еще Вольф, – произнесла Бронуин вслух невольно пришедшую мысль, она пыталась соединить два образа в один.
Ульрик насторожился.
– Нет, миледи, я Ульрик. Вольф – только прозвище.
– Но в тебе есть… что-то волчье.
Она говорила с такой искренностью, что рыцарь не мог не улыбнуться, справляясь с пряжками.
– Да? А ты напоминаешь мне птицу. Как раз, когда я подумал, что птица уже навсегда моя, ты улетела… не так далеко, чтобы я не мог тебя видеть, но оказалась недосягаемой.
Он расстегнул последнюю пряжку леггинсов и стянул их вместе с нижними штанами.
– Почему бы вам не сделать то же самое, миледи?
Вопрос Ульрика застал ее врасплох. Но вдруг ей открылась одна сторона его натуры, остававшаяся прежде для нее скрытой. Это была уязвимость. Вместе с одеждой он словно снял покровы с души, и Бронуин поняла всю глубину страданий своего лорда из-за неизвестных врагов, прошлого недоверия ее народа и, что хуже всего, недоверия жены.
Бронуин сморгнула слезы, не желая, чтобы этот вдруг открывшийся ей добрый и благородный образ исчезал, хотя и лорд Карадока, и наемник оба были мастера скрывать его.
– Почему?.. – ее голос дрожал, так много она хотела сказать, в стольком исповедаться. – Милорд, мне надоело улетать. Я мечтаю, чтобы меня удерживал и защищал отец моего ребенка, будь то Вольф или Ульрик, они оба нашли место в моем сердце.
– А ваше доверие они обрели, миледи?
– При всей своей власти надо мной Вольф, раз обманув, не смог восстановить мое доверие, милорд, – Бронуин откинулась на подушки и протянула руки к стоявшему перед ней рыцарю, – но мудрость и доброта Ульрика завоевала меня.
Супруг накрыл ее своим телом и осыпал поцелуями. Страсть и возбуждение, не напоминавшие о себе, пока она говорила, снова завладели ею, требуя отклика плоти, словно можно было говорить друг с другом не только с помощью слов. Бронуин хотелось еще раз воздать должное тете Агнес за то, что добрая женщина облегчила ей душу, но время разговоров прошло, и так она потратила слишком много сил на слова, которые никогда в точности не отражают того, что хочет сказать сердце.