На миг мне кажется, что я слепну, такие яркие ощущения. Я сжимаю Славу со всей силы, заставляя ее распластаться на мне, и только потом глубоко выдыхаю.
Она сворачивается на мне, как кошка, обнимая крепко.
— Не спи, — шепчу я, — я ещё не натрахался
Глава 11
Мирослава
Кажется, уснул. Все херово в моей жизни, но лежать рядом с ним нагой, смотреть, как спит, такое невыносимо счастье, что дышать трудно и где-то в глубине груди ломит тупой болью. Хочется наклониться, сдуть со лба упавшую прядку волос, поцеловать нежно в кончик носа, но я не хочу тревожить — у него был не самый лучший день.
— Вместо того, чтобы смотреть, давно бы потрогала, а лучше попробовала на вкус, — сонно проворчал он.
Меня к себе властно притянул, сграбастал в объятия, прижимая голой попой к своему паху. Я почувствовала, как его член наливается силой, несмотря на то, сколько раз уже сексом занимались. Приятно было понимать, что хоть что-то время изменить не в силах — мою власть над его телом.
— Поспи, — улыбнулась я.
Такое горькое оно, моё счастье, такое терпкое на вкус, словно самое сухое вино. Дыхание Давида выровнялось. Я лежала рядышком и просто наслаждалась его близостью. Сладко. Комнату золотили лучи уходящего солнца, световой день стал гораздо длиннее, весна вошла в силу.
Пальцы Давида пробежались по моему животу от рёбер, до самого лобка, прочертили пару кругов вокруг пупка. Господи, как хотелось бы остаться с ним в этом номере навечно! Но…Серёжка. Серёжка важнее всего в мире.
— Покажись, — попросил он. — Мне нравится смотреть на тебя голую.
Я послушно отстранилась, демонстрируя свое тело. Чуть развела ноги, затем прогнулась.
— Так?
— Нет, — сказал он вдруг до странного серьёзно. — Ложись на спину рядом.
Его тон мне не понравился. Я слишком хорошо его знала, чёртову любовь всей моей жизни. Но легла — я очень послушная девочка. Пальцы Давида вернулись к моему животу, теперь они скользят между лобком и пупком. Неторопливо, вверх-вниз, и замирают на одном месте.
— Что это? — холодно спрашивает он.
— Где?
Я растерялась, только поэтому переспросила, пытаясь выиграть время, понять, как быть дальше, унять панику, которая мгновенно во мне поднялась. Потому что его пальцы лежат точно на рубце от кесарева сечения. Я скрывала факт рождения ребёнка почти от всех, Виктор знал, от него бы скрыть не сумела. Он даже по связям своим помог мне формальности уладить… И шрам я выводила несколькими не очень приятными процедурами, уверена была — не видно ничего.
— Здесь, — спокойно ответил Давид. — На твоём чёртовом плоском пузике, Славка. Это рубец от кесарева сечения, я не первый десяток лет на свете живу.
Дыхание перехватило. Вспомнилось вдруг не к месту, как это было. Что схватки остановились. И все твердили вокруг — так бывает. Надо просто отдохнуть, а потом рожать дальше, словно это норма. А меня трясло от ужаса. И понимания, что все пошло неправильно. И ребёнок, которого я считала даром богов, может сейчас умереть прямо во мне.
Я тогда ночью, страдая от слабости и недосыпа, страха, подняла на уши всю реанимацию и заставила себя обследовать. И оказалось, что Серёжка уже задыхался во мне, и спасло его только экстренное кесарево сечение.
Но Давид об этом ничего никогда не узнает — так правильнее и безопаснее. Но… глупая моя любовь тогда во что-то верила. Сейчас до боли обидно стало, что столько лет потеряно, не вернуть, и других взамен не дадут. На глаза навернулись слезы.
— Глупыш, — ласково улыбнулась я. — Это просто очень неприятная болезнь. Я бы ни за что не стала об этом говорить. Доброкачественное образование, которое пришлось вырезать.
— Но на твоих глазах слезы.
Смотрит на меня, ответа ждёт, и я не ненавижу себя за то, что снова буду ему лгать. Да, так нужно, Серёжка в их руках, но он меня не простит, никогда не простит…
— Просто мысль о том, что у меня мог бы быть ребёнок, причинила мне боль. Из-за этой операции я не смогу иметь детей.
— Прости, Славка, — Давид обнял меня, прошептал куда-то в шею мне, вызвав мурашки. — Прости…
Я думала на этом все, но я недооценила Давида, хотя и готова была ко всему.
— А тот мальчик, — требовательно спросил он, словно и не просил прощения мягко только что. — Которого ты растишь, какое он имеет к тебе отношение?
— Уже все узнал, — горько улыбнулась я. — Словно могло быть иначе… Давид, ты же знаешь, что моя мама умерла, когда мне двенадцать было. Родных, которые захотели бы меня к себе взять, не нашлось. Попала в детдом. Втройне горько было от того, что я знала, каково это любимой быть, иметь маму, быть для неё целым миром, а потом все потерять. Но это не важно. Важно то, что когда со мной связались, и сказали, что я единственная родственница крошечного мальчика, оставшегося без мамы, мальчика, о существовании которого я даже не знала, я не смогла отказать. Я не хотела, чтобы он в детдом попал и не знал, что такое родительская любовь.