Не торопился он. Рисовал кубиком льда спирали на моей груди и смотрел, как капли воды собираются во впадине над солнечным сплетением. Покорности требовал, воспитывать пытался. В глазах вспыхивал и гас огонек, словно солнечный зайчик отражался от лезвия ножа. Я не могла понять, чего хотел на самом деле, и боялась ошибиться. Считать садистов тупыми маньяками, зацикленными на крови и страданиях – идиотизм. Сложнее все. Должно быть так.
– Развяжи, – попросила его. – Я все поняла, убегать больше не буду.
Палач даже не посмотрел на меня. Так и сидел со скучающим видом, будто слушал пьесу, где реплики героев наизусть знал.
– Нет. – Я вздрогнула от неожиданности, когда он смахнул с меня кубики коротким, хлестким движением и поднялся на ноги. – Я уже слышал это, когда тебя с дыбы сняли, и что случилось потом? Неубедительно.
Он стоял против света весь черный и незыблемый, как скала. Я больше не видела его глаз, а по тону голоса с самого начала ничего не могла угадать.
– Я плохо прошу? Нужно лучше? Скажи как, я сделаю.
Опасно его провоцировать, но я обязана разгадать этот ребус. Не зная правил игры, её не выиграть. Что он любил кроме истязания слабых девушек? Как мне выторговать себе послабление режима? Дело даже не в веревках на запястьях. Поза удобная, я легко просплю так до утра. Мне нужен шаг с его стороны.
Барон не потащил меня на дыбу, не стал резать или бить, сжалился. Неважно насколько, но чаша весов качнулась в светлую сторону. Мне бы только её подвинуть еще чуть-чуть, пока не вернулась обратно.
Минет ему сделать? Руками удовлетворить? Что хватит совести потребовать? Я вся в его власти, лежу связанная и раздетая. От холода соски тугими горошинками стали. Наверное, это эротично. Ну? Ну? Какого хрена он молчит?
– Тебе нечего мне предложить, – усмехнулся он, окинув моё тело настолько презрительным взглядом, что я взбесилась. Не понравилась, значит? Те проститутки, что он сюда водил, лучше в несколько раз? Да неужели! Вы зажрались, батенька.
Я фыркнула и больно прикусила язык, чтобы не назвать его мудаком вслух. Я не дам ему лишнего повода взяться за плетку или нож. Пусть катится ко всем чертям, так и буду спать голая и замерзшая. Урод! Господи, какой же он урод!
– Ты снова разговариваешь, – равнодушно продолжил он, – Задаешь вопросы, когда тебе никто не разрешал открывать рот. Первое правило нарушаешь. Теперь за каждое слово я буду тебя бить. Семнадцать ударов. Именно во столько тебе обошелся наш короткий диалог.
О, да, конечно! Две невинные фразы вместе с предлогами. Меня уже колотило от ярости и снова хотелось заплакать. Смысл нести лед, чтобы потом просто избить? Где логика у этого садиста? А? Не было логики, я все-таки ошиблась. Барону нравилось надо мной издеваться. Точка.
Лямки сарафана он разрезал и выбросил в угол мою одежду. Я осталась в одних трусах. Голая и беспомощная. Думала, как спрятать лицо от ударов, а палач ослабил путы на запястьях и поставил меня на колени. Вертел, как куклу, не заботясь, останутся ли синяки после его железных пальцев. В тишине забряцала пряжка ремня. Мать не порола меня с пятого класса, после того, как я загуляла допоздна. Где-то на бедрах два белесых шрама остались от рассеченной кожи. Рука у матери была тяжелая. Мне смешной показалась та боль. Силу Барона я уже знала.
Ремень всегда летит со свистом. С тонким протяжным свистом, как у злобного комара. А приземляется со шлепком. От резкой боли я взвыла и закусила губу. Барон начал со спины, но менее унизительной порка не стала. Теперь я горела и спереди и сзади. Обморожению было плевать на следующее наказание, оно отыгрывалось на мне сполна. Кожа из белой превратилась в пурпурную. Сколько еще красок будет в моем общем состоянии?
«Пять», – мысленно посчитала я очередной удар и тихо застонала. Мать бы уже устала и успокоилась, но не мой палач. Семнадцать, значит семнадцать и ни одним меньше. Силы он не жалел. Мне казалось, что я прогибалась от тяжести каждый раз, когда ремень касался спины. Он словно хотел что-то доказать или сломать, наконец, строптивую девку.
У него получится, если продолжит в том же духе. На девятом ударе я зарыдала. Еще беззвучно и надеясь, что слез не видно, но уже на пределе терпения. В какой ад превратилась моя жизнь за половину дня? Немыслимая метаморфоза. Я падала в глубокий черный колодец и уже не надеялась остановиться.