— Товарищи из вооруженной охраны, — злорадно и даже радостно закричал капитан Кушак, — разве забыли последнюю ориентировку? Глядите, это же — «седой»! Тот самый. Явился — не запылился. Хватайте его! — Будто бы и не было на его глазах ужасной смерти.
Борису даже тяжко было обернуться, он вяло поднял левую руку, будто пытаясь защититься и…, получив удар по голове, стал проваливаться в вязкую пустоту…
«ВРАГ НАРОДА»
Пришел в себя Борис Банатурский на четвертые сутки. С невероятным трудом повернул голову, прищурив глаз, огляделся. Окна с белыми занавесями, на беленом потолке приютился солнечный зайчик. Все вокруг было белым- бело: стены, простыни, тумбочка и даже стол. И всюду солнце. Оно вдруг стало о чем-то страшном напоминать Борису, и он застонал. Напряг память, чувствуя, как застучала в висках кровь, и заставил себя ни о чем больше не думать. За последние два года он пролежал в госпиталях, больницах и в медпунктах более восьми месяцев, умирал и вновь оживал, невольно научился управлять своим состоянием. И сейчас, отрешась от воспоминаний, заставил размышлять о всяких пустяках. Не занял ли кто-нибудь его койку в бараке ремесленного училища? Не разбилась ли его фарфоровая кружка, оставленная на тумбочке в общежитии? Однако мысли вновь и вновь требовательно возвращались к тому, что случилось в последние дни. Итак, он, к сожалению, снова выжил, но что это за жизнь на больничной койке, это больше походит на существование. А Эльза? Она, как ни трудно поверить, умерла, погибла в муках. Не нужно, нельзя об этом думать. Боль вновь пронзила тело, да так, что заныли зубы. Борис невольно застонал, ибо знал: Стон облегчает на время боль. Но его услышали. В комнате появилась суровая женщина в безукоризненно чистом халате, однако вместо привычного участия сестры милосердия он вдруг услышал откровенно злой вопрос-упрек:
— Очухался, наконец, вражина?
Борис закрыл глаза, боясь поверить услышанному. Не попал ли он за свои грехи в царствие самого Люцифера? Слишком нереальным получился переход от появления зловредной медсестры до первой ее фразы. Даже, бывало, в блокадном Ленинграде едва живые медицинские сестрички так к больным никогда не обращались.
Очень хотелось пить, губы растрескались, першило в горле. Борис, преодолевая внутреннее сопротивление, хотел было попросить у суровой мегеры в белом халате глоток воды, однако служительницы в палате уже не оказалось. Наверное, ему просто почудилось: воспаленный мозг представил ангела вместо дьявола.
Лучик солнца, между тем, медленно скатился с потолка, плавно сполз на занавеску окна, а вскоре он уже играл бликами на противоположной стене. Борис снова впал в тяжкое забытье. Открыл веки, когда в палате вдруг вспыхнул яркий свет, хлопнула входная дверь. Борис стал всматриваться в силуэты людей, что появились в палате. Ближе всех к нему стояла медсестра с каменным, словно выбитым из серой скалы, лицом. Рядом с ней — мужчина в роговых очках, полноватый и хмурый, третьим был военный с двумя звездочками на погонах. Халат у военного был перекинут через правую руку. Все трое немного постояли возле его кровати, очкастый шепнул что-то медсестре, та в ответ кивнула головой, открыла стеклянный шкафчик в углу палаты, достала из блестящей металлической коробки шприц, откинула одеяло и, не церемонясь, ловко вогнала иглу в руку Бориса. Затем насыпала в чайную ложечку горку лекарства, похожего на красный перец, подала Борису, так и не согнав с лица презрительного выражения.
— Пей! — ложка ударила по зубам, часть порошка просыпалась на одеяло. — Не дури, тебе говорят, пей!
Борис отрицательно покачал головой, и это движение принесло резкую боль. И без порошков его сильно мутило, а тут еще яркий свет бил в глаза, туманил сознание.