Рано утром Бориса Банатурского на руках перенесли в палату, бросили одного в комнате, окна которой были зарешечены стальными прутьями. Оглядевшись, Борис забился в рыданиях и долго ничего не мог с собой поделать. Чувствовал себя ничтожно маленьким и убогим, которого любой из власть имущих да и просто недовольных может раздавить и пойти дальше, не оглядываясь. Немальчишеские мысли одолели его. «Как мы живем? Что за страна, где ничего не стоит самого честного человека обратить в виновного? Недаром слышал поговорку: «Был бы человек, а статья для него найдется». Не заметил, как прошел озноб, и Борис забылся.
Проснулся от посторонних шагов. Открыл глаза и увидел лицо, показавшееся знакомым. Не сразу признал следователя Мурашко. На нем был цивильный черный костюм, под пиджаком — белая косоворотка. Сам следователь, начищенный, упитанный, казалось, распространял вокруг себя теплые волны участия. Наклонясь над Борисом, подмигнул ему и легонько потеребил за плечо:
— Ну, ну, блокадник! Чего мокреть разводишь, подушки нынче дороги. Любишь кататься — люби и саночки возить. Любил вредить… Молчу, молчу. — Мурашко устроился на краешке кровати, поерзал, пересел на табурет, спиной к пустующей второй койке. Лицо следователя постепенно стало меняться, исчезли сочувственные токи, затвердело лицо.
— Ну-с, гражданин Банатурский, продолжим допрос. — Заметив, как судорога передернула лицо Бориса, поправился. — Продолжим наши душеспасительные беседы. Хочешь закурить? — Протянул Борису пачку «Герцеговины флор». — Здесь, правда, дымить не позволено, но мы тишком, в форточку. Не желаешь? Да если бы ты знал, что такие папиросы любит курить сам товарищ Сталин. Все равно не желаешь? Вольному воля.
— Вы сразу к делу приступайте, — ехидно посоветовал Борис, — попугайте, избейте до полусмерти, в мертвецкую. — Он чувствовал, что опять срывается, но ничего не мог с собой поделать. — Ну, начинайте! Леденец предложите. — Борис ночью окончательно решил свести счеты с жизнью, она, который раз, потеряла всякий смысл. Правда, еще не знал, каким образом сделает это. Скорей всего, ударит конвоира табуретом по голове, захватит оружие и… Приняв решение, почувствовал, как прошел страх перед НКВД, перед тюрьмой.
— Мертвецкой больше не будет! — Мурашко будто не расслышал обидных слов. — И бить тебя никто не собирается. Знаешь, почему?
— Кулаки отмахали?
— Нет, кулаки у нас — пудовые, но и они боле не нужны. — Мурашко весь вновь заискрился сочувствием. — У тебя, седой, заступники высокие объявились, счастливчик. Кто бы мог подумать. Что молчишь? Неужто не хочешь знать, кого я имею в виду?
— Мне один черт! — отмахнулся Банатурский. — Делайте со мной, что хотите, только быстрей. Нашли себе под силу. — Борис демонстративно закрылся одеялом, но Мурашко мягко, но настойчиво стянул одеяло. — Умереть хочу, всех вас ненавижу!
— Все умрем! — философски изрек Мурашко. — К заступникам мы еще вернемся, а пока… время поджимает. Начальство торопит, пора закрывать дело, врагов на фронте и в тылу — уйма, не известно, где больше. Немецкая агентура здорово поработала. Для нее война — пир во время чумы.
— Я устал. Спрашивайте по существу, — набычился Банатурский, — мне надоели ваши сказки про братьев Гримм, тоже, между прочим, немцы.
— Ишь, какой начитанный. Не желаешь отвечать, поможем, но когда прижмем, на снисхождение не надейся. Итак, подведем черту под твоей антисоветской деятельностью. Через ссыльную Эльзу Эренрайх ты поддерживал связь с Анной Пффаф — резидентом немецкой разведки в Сибири, она входила в ведомство адмирала Канариса. Так?
— А кто этот кана… кана…каналиус?
— Не притворяйся! Ты — молодой и глупый, прежде чем продолжить допрос, я прочту тебе выдержку из газеты. — Мурашко расправил на колене газету «Красная звезда», начал читать: «Комендант Яновского лагеря, оберштурмфюрер Вильгауз, ради спорта и удовольствия жены и дочери, систематически стрелял из автомата с балкона канцелярии лагеря в заключенных, работавших в мастерских, потом передавал автомат жене, и она тоже стреляла. Иногда, чтобы доставить удовольствие девятилетней дочери, Вильгауз заставлял подбрасывать в воздух детей и стрелял в них. Дочь аплодировала и кричала: «Папа, еще, еще!» И он стрелял».