Больше всего меня бесила ее тактичность и чуткость. Она ни разу не заговорила про сценарий. Я дождался возвращения хозяина, сдал ему дачу с рук на руки в целости и сохранности, за исключением той самой разбитой хрустальной вазы. Слава Богу, Гена не мелочный человек. Он только поинтересовался, не об мою ли голову она была разбита. И на этом все мои дальнейшие объяснения решительно пресек.
Я, естественно, пытался выяснить у него, сколько она стоит, но он и слушать не захотел. Такие друзья — как глоток свежей воды в пустыне… Да, я сентиментален! Но есть и пострашнее грех — неблагодарность.
Когда я перебрался в Москву, Наталья встретила меня как солдата побежденной армии, потерявшего на поле сражения руку. Она ни о чем не спросила. Все и так было написано крупными буквами на моей кислой роже. Естественно, я прямо с порога объявил о торжественном сожжении рукописи… И сподличал, сказав «рукопись». Понимай, как знаешь. Вроде и не соврал, что сжег целый сценарий, но и не признался, что меня хватило лишь на половину.
Наталья в это время накрывала на стол. Она и бровью не повела. Раскладывая вилки и ножи, она произнесла таким тоном, будто уговаривала малыша:
— Ну ничего, в следующий раз получится. Не расстраивайся.
— Что ты говоришь? — взревел я. — Как я могу не расстраиваться! Ведь все полетело к черту! Рухнули все надежды! В какой другой раз? Когда он будет, этот другой раз? Завтра я выхожу на работу, в эту мясорубку.
— Чего же ты от меня хочешь?
Я не нашелся, что ей ответить. Действительно, что я хотел? Утешения? Но ведь она утешала. Не так? Значит, по-другому не могла. Я извинился, и больше мы на эту тему в тот день не заговаривали. Но каждый раз я чувствовал, как она с прилежностью примерной ученицы обходит эту опасную тему.
В доме повешенного не говорят о веревке — согласен! Но ведь это в доме повешенного, черт меня раздери! Я-то еще живой! Со мной-то еще не покончено! Я еще напишу и свой сценарий, и роман, и сборник рассказов, плотных и тяжелых, как пули, и каждый в десятку, в яблочко… Но когда я пытался ей это объяснить, она уклонялась от разговора. Я просто физически это ощущал. Я вдруг увидел, что вся квартира будто увешена веревками с петлями, из которых вынули по покойнику, и Наталья, куда бы ни ступила, постоянно уклоняется от болтавшихся веревок и брезгливо передергивает плечами. Мне это надоело, и однажды вечером я усадил ее в глубокое кресло под большим мохнатым торшером, придвинул другое, сел напротив, колени в колени, так, чтоб она не смогла выскользнуть, и спросил прямо, что она обо всем этом думает.
— Дурачок, — мягко ответила она и, дотянувшись до меня рукой, взлохматила мне волосы.
Когда мне лохматят волосы, у меня начинает болеть кожа на голове. Я дернулся, но сдержался. Мне необходимо было получить прямой ответ на прямо поставленный вопрос. Наташа, видимо, почувствовала, что в этот раз ей не удастся уклониться. Она долгим взглядом окинула меня всего, ласково улыбнулась и сказала:
— Глупый, я люблю тебя. Я люблю тебя таким, каков ты есть, со всеми твоими слабостями, привычками, капризами… Ты мой муж, и я не откажусь от тебя после любой неудачи. Да и в чем ты видишь неудачу? Не получился сценарий — не велика беда. Ты же здоров! На работе тебя уважают. Жилье у нас на время есть, а там что-нибудь придумаем. Главное, что мы вместе. Для меня не имеет значения, кто ты — писатель, сценарист, журналист…
— Мясник, — продолжил я за нее, — жестянщик, таксист… Ты меня любого будешь любить, не правда ли?
— Не понимаю, чего ты добиваешься? — сказала Наталья, встала, отодвинула коленями мое кресло и вышла.
— Ну хорошо! — прокричал я ей в спину. — С завтрашнего дня я иду в таксисты. Это сразу решит все наши проблемы. Денег кучу буду зарабатывать. И на кооператив, и на все хватит. Правда, от меня бензином будет слегка попахивать, но ничего, ты же меня любишь всякого…
— Не смешно, — сказала Наташа. — Между прочим, твой любимый Геннадий Николаевич целыми днями из машины не вылезает, но что-то я не помню, чтоб от него бензином пахло. А что касается денег, то они нам действительно не помешали бы. С твоей зарплатой мы на кооператив все равно не соберем, даже если будем питаться одним хлебом. Я бы и сама пошла работать по лимиту хоть дворником или уборщицей, но меня не примут, милый, у меня высшее образование. Так что я бы на твоем месте не иронизировала на эту тему…
— А я и не думаю! Завтра же иду в таксопарк!
Когда я рассказал все это Генычу, он долго смеялся.
— Ну и что же она тебе на это сказала?
— Она спросила, сколько мне придется учиться, чтобы получить водительские права…
Генка расхохотался еще сильнее.
— Вот это хватка! У тебя прекрасная жена, держись за нее, с такой не пропадешь!
— Ты что это, серьезно?
— Вполне. А что тебя в ней не устраивает?
— Не знаю… Это так трудно выразить… Понимаешь, мне нужно было от нее сочувствие… Но не просто сочувствие, а сочувствие с пониманием, когда тебя не жалеют, как раздавленную лягушку, когда к тебе относятся, как к солдату, пусть и проигравшему важное сражение, но не проигравшему всю войну. В общем, все это трудно объяснить…
— Отчего же, я понял. Тебе мало того, что тебя просто любят, тебе хотелось бы, чтоб тебя любили за то, за что ты сам себя пытаешься любить. Но ведь ты можешь и обманываться на свой счет. Со стороны порой виднее…
— С ее стороны?
— И с ее тоже.
— Ах, тоже!.. И ты считаешь, что писателя из меня не получится?
— Я этого не сказал. Но я предпочитаю «борщ отдельно, а мухи отдельно».
— Что в данном случае борщ, а что мухи?
— Видишь ли, дорогой мой, ты отождествляешь две редко совместимые вещи — служение чистому искусству и успех, с вытекающим из него материальным благополучием. Насколько я понимаю, ты еще не достиг совершенства?
— Нет.
— Стало быть, тебе еще предстоит, обдирая ногти, карабкаться к лучезарным вершинам мастерства. Это была твоя первая попытка написать художественный сценарий?
— Предположим.
— Значит, это была в какой-то степени ученическая работа?
— Допустим.
— Тогда смотри, что получается. Ты взялся за дело всей жизни, а результатов, положительных результатов, хочешь уже сейчас, на первых же шагах. Зачем? Если победа так легка, разве может быть это делом всей жизни? Или ты собираешься работать победителем? Напрасно. Такой должности нет и не было даже для великих. Ты должен отделить зерна от плевел. Без этого тебе не выпутаться. Дело всей жизни, любимая работа, приносящая тебе высокое удовлетворение и заработок, — вещи чаще всего разные. К огромному сожалению. Никому, в том числе и мне, прямое зарабатывание денег не доставляет удовольствия. Это нудное, не всегда чистое во всех смыслах дело. Разумеется, я не говорю о тех людях, для которых зарабатывание денег и есть призвание. А если уж ты решил стать настоящим художником, то должен отчетливо представлять себе, на что идешь. За все нужно платить. Тем более за чистое искусство. Тут цена особенно высока. Тут нужно расплачиваться жизнью. Но имеешь ли ты право требовать такой платы от другого человека, виноватого лишь в том, что он имел несчастье полюбить тебя? Может, ты и готов терпеть лишения ради мук творчества, но зачем же впутывать в эту историю других?
— Я никого насильно не тяну…
Так уж… — усмехнулся Черняк. — Небось, когда знакомился с ней, хвост распускал не хуже павлина… Ведь она выходила замуж за ведущего тележурналиста, в скорейшем будущем международного комментатора, собственного корреспондента, скажем, в Италии или во Франции, а в отдаленном будущем — большого писателя, как, скажем, Генрих Боровик. А что оказалось? Рядовой сотрудник московской редакции и очень сомнительные перспективы роста, потому что эту работу ты не любишь и ходишь на нее, как на каторгу. А творчеством ты не можешь заниматься, потому что эта телемясорубка выжимает из тебя все соки. Так?