Две тысячи пятьсот рублей — это была сумма, необходимая мне на год свободы для творчества, на год вольных хлебов. И вот за три незаметных, сумбурных недели, без всякого праздника и почти без удовольствия растрачен год моей писательской жизни… И потом это было больше половины первого взноса за кооперативную квартиру.
Я высказал свои опасения и сомнения Геннадию. Он похлопал меня по плечу и успокоил, заверив, что деньги еще будут и расстраиваться особенно нечему, но впредь следует быть поаккуратнее.
— Деньги — странная штука, — задумчиво сказал он. — И очень неожиданная… Я, кажется, рассказывал тебе о Петеньке Никифорове… Художник. Работает у меня в бригаде. Ведь был алкаш законченный. Теперь его не узнаешь. Бросил пить. Похудел. Глаза горят. Я его женил на хорошей женщине. Вдвоем они зарабатывают больше тысячи рублей. А он ходит в прежних лохмотьях, и питаются они супчиком из пакетиков, который варят в гостиничном номере кипятильником. Что это? Я спросил (не у него, конечно, а у его жены, по старой дружбе), как ей удалось заставить его бросить пить? Может, он к врачу обращался, подшился? Ничего подобного. Деньги заставили его бросить. Пока денег не было, их и не было жалко. Теперь, оказывается, он копит на машину. Потом будет копить на дачу. Потом еще на что-нибудь, потом просто так… Он конченый человек. Деньги его победили. Ради денег он теперь пойдет на все. Уж лучше бы он их не пробовал… А бывает наоборот. И довольно часто. Вполне спокойные люди, ведущие скромный образ жизни, попробовав денег, срываются с нарезки. Этих даже больше, чем таких, как Никифоров. Похоже, что Наталья из их числа. Поверь моему опыту — остановить ее будет очень трудно. Хорошо, что она не пьет… На моих глазах несколько человек спились от больших денег.
— А ты к какой категории себя причисляешь? — с улыбкой спросил я.
— Я? — переспросил он, слегка шевельнув бровями… — Я отношу себя к редчайшей категории людей, которые победили деньги.
— Как это?
— Во-первых, я привел свои заработки в соответствие со своими потребностями, а не наоборот, как это часто бывает. Во-вторых, я не живу «на конечный результат»: как, скажем, тот же Петечка Никифоров. Ведь конечный результат, если говорить по большому счету, для всех одинаков и известен… Я научился считаться с ценностью каждого дня. А это значит, я не откладываю на завтра то, что могу получить сегодня. Я не имею в виду примитивные блага, не надо морщиться. Получать можно впечатления от прекрасного, новую информацию, острые, необыкновенные ощущения, высокие волнения, повод для работы ума, духовное и высокоинтеллектуальное общение, наслаждение искусством или полетом человеческого духа. И, наконец, в-третьих, я умею заставить деньги хорошенько потрудиться на себя. Все, что я потребляю, бывает только высочайшего качества. А это, как ты знаешь, очень нелегко в наше время, с любыми деньгами. Нужно иметь строгий вкус, чтоб не скатиться на пошлый купеческий разгул с беспробудным пьянством, прикуриванием от сторублевых бумажек и купанием официанток в ваннах с шампанским. Поверь, они, бедняги, там долго не выдерживают. Холодно, и очень быстро пьянеют… А что может быть хуже пьяной женщины?
ИРАКЛИЙ
Ило Мелашвили, отец Томаза Мелашвили и дед Ираклия Мелашвили, родился в рачинской деревне (Рача — один из горных районов Грузии). С семнадцати лет он начал работать пекарем в маленькой пекарне в Авлабаре, старом районе Тбилиси, и проработал там всю свою жизнь.
Ило был веселым человеком. Его все любили. Когда в тесной, жаркой пекарне, выпекающей лаваши, толпились женщины, дожидаясь свежего хлеба, Ило тайком подмигивал напарнику, брал в руки раскатанное тесто и, навалившись грудью на край печи, прилеплял лепешку на ее глиняную раскаленную стенку. Ноги его при этом отрывались от земли и как бы нечаянно задирали юбку ближайшей женщины. Поднимался шум. Помощник смеялся, женщины громкими гортанными голосами ругали Ило и шлепали его по белой от муки спине. Ило смеялся и кашлял. Его все очень любили. Никто на него не сердился.
Он жил рядом в Нахаловке, в доме, построенном собственными руками. Его знал и любил весь Тбилиси. А когда он умер, все убедились, что Ило был великим человеком.
Перед самой смертью он посмотрел на убитых горем родственников, похлопал младшего брата Мито по руке:
— Теперь ты старший в роде, будь мужчиной…
Потом повернулся ко всем, улыбнулся, шевельнул головой на подушке и сказал:
— Ну, что такие грустные? Подумайте, мне каково? Вы теряете одного меня, а я — вас всех… — И снова улыбнулся, и две мутные слезинки выбежали из уголков глаз и медленно поползли вниз, пробираясь сквозь седую кустистую щетину.
Ираклию тогда было семь лет, но эти две слезинки он запомнил на всю жизнь. А ту великую фразу он слышал много-много раз потом и не смог бы ее забыть, даже если б захотел.
Ираклий очень гордился своим дедом. Он был единственный сын в семье. У него было еще две сестры. Старшая была уже замужем. В детстве Ираклий хотел быть пекарем в маленькой кустарной пекарне — как дед. Друзья звали его Ира.
Нельзя сказать, что Ираклий не любил работать. Он умел работать и хорошо работал, когда увлекался, но все же больше всего на свете он любил веселиться и пировать с друзьями.
Его отец Томаз Ильич Мелашвили, рассудительный и медлительный, как все рачинцы, с одной стороны, был доволен, что сын его так похож характером на своего деда, а с другой стороны, опасался, что времена теперь другие, и просто добрый и веселый человек — это не профессия.
Он был кандидатом технических наук и работал заместителем директора научно-исследовательского института, и поэтому даже помыслить не мог о том, что его сын станет пекарем. К тому же в Тбилиси все меньше и меньше становилось маленьких пекарен.
Изменился и Авлабар, необратимо превращаясь в туристский квартал, похожий на театральную декорацию. Подновлялись и укреплялись его старинные здания с тонконогими резными балкончиками, протезировались щербатые булыжные мостовые, красились новыми синтетическими красками старые стены и исчезали привычные живые запахи. Дольше всех держался запах свежего хлеба.
На семейном совете было решено, что Ира будет поступать в институт пищевой промышленности. Раз уж он так стремится стать пекарем, то пусть будет директором хлебозавода.
Честно говоря, Ираклию (если уж не суждено быть пекарем в маленькой пекарне) было совершенно все равно кем и где работать. Он твердо знал только одно — кем бы он ни был, он всегда найдет повод и возможности для дружеской пирушки. И никакая должность не помешает ему быть веселым человеком. Таким, как дед Ило.
Впрочем, таких слов он даже мысленно, про себя, не произносил. Он просто жил, любил и очень почитал родителей, был предан друзьям, очень влюбчив, хорошо пел, знал много тостов, мог поддержать любую беседу и никогда даже на самой разудалой пирушке не забывался и не терял человеческого достоинства и облика.
В первый год после окончания школы он не поступил в институт и пошел в армию. Отец два раза приезжал к нему в часть, расположенную под Москвой, дважды встречался с его командирами и каждый раз выслушивал много хороших слов о сыне.
Томаз Ильич гордился своим сыном и подробно рассказывал о его успехах родственникам и знакомым.
Ираклий Мелашвили (по-русски его фамилия означает Лисичкин или Лисицын) в детстве очень плохо ел и был чрезвычайно худым ребенком. Каждое удачное кормление было событием в доме.
Когда Ираклий пошел учиться в первый класс, он весил двадцать один килограмм. Прежде чем отдать его в школу, все многочисленное семейство Мелашвили, включая дядьев и теток, родных и двоюродных, а также взрослых племянников, вместе и порознь советовалось по этому поводу с докторами.
Весь первый год отдельную сумку с яблоками, виноградом и бутербродами носила в школу бабушка Кето, Екатерина Владимировна. Ираклию было тяжело нести сразу и портфель, и сумку.
На первой же перемене Ираклий устроил раздачу гостинцев. Дети вежливо брали по кусочку и чинно отходили, поблагодарив. Ираклий добросовестно пытался есть вместе со всеми, но у него ничего не получалось. Гиви Мониава, его сосед по парте, сказал: