Актиния же Карповна, чей рынок практически не зависел от праздничных рецидивов, напротив, любила попраздновать со всем народом, чтоб у нее все было, как у людей, чтоб ни в чем недостатка не было. Она на 7 ноября обычно пекла пироги с капустой, варила холодец и делала треску под маринадом. Обычно с самого утра она накрывала стол новенькой клеенкой, которая, будучи извлекаема из комода только по праздникам, не утратила ни своего сильного приторно-горького запаха, ни острых складок на сгибах.
Еда и вино выставлялись на стол и находились там, постепенно меняя свой облик, до глубокой ночи.
Актиния Карповна обычно звала на праздники товарку Тоню Избыткову, торговку цветами, которая числилась санитаркой в поликлинике. Они садились за стол перед включенным телевизором и, манерно оттопырив мизинчики, чинно чокались хрустальными рюмками со сладким портвейном и беззлобно ругались на Ваньку-дергунчика за то, что тот опять выдул свой стакан, не чокнувшись и не выслушав праздничного тоста.
Телевизор орал, товарки, перекрикивая телевизор и друг друга, вспоминали «минувшие дни». Воспоминания неудержимо перерастали в выяснения и заканчивались, как правило, легкой потасовкой, в которой всегда побеждала Актиния Карповна, так как была агрессивнее и вертче.
Ванька же дергунчик, убаюканный монотонным ликованием в телевизоре и бабьей руганью, потихоньку, прямо за столом, засыпал. Будь его воля, он бы на скорую руку вытянул сразу всю свою долю портвейна и отключился на весь праздник, чтоб очнуться, когда вся эта праздничная маета окончится и наступит долгожданное всеобщее похмелье.
Вся сложность ноябрьских, а особенно майских праздников заключалась для него в том, что праздновались они по нескольку дней кряду, и это время тянулось для Ваньки невыносимо медленно. Правда, за три дня народом и пропивалось в три раза больше, и похмелье у народа было в три раза тяжелее. Следовательно, и Ванькина власть над жаждущим населением становилась почти безграничной и охотничий азарт увеличивался в те же три раза.
Ванька спал и на этот раз. Его супруга уже помирилась с Тоней Избытковой, и они обе сосредоточенно смотрели репортаж о празднике в республиках Закавказья. Там плясали лезгинку. В середине танца Тоня оскалилась, обнажив двадцать одну золотую фиксу и прорычала:
— Ненавижу!
Актиния Карповна молча кивнула и не стала уточнять, кого и за что. Она понимала, что у Тони есть причины ненавидеть кавказцев, прямых конкурентов на свободном цветочном рынке.
Тоня вообще мужчин не любила. Они ей отвечали тем же. Ни один из них даже не попытался на ней жениться.
Актиния с нежностью посмотрела на мирно посапывающего Ваню, и на ее глаза, воспаленные от телевизора, навернулась сладкая слеза. Тоня, заметив блеск в глазах подруги, расценила его как знак сочувствия и, навалившись на товарку своей твердой сухой грудью, цепко обняла ее черными тонкими руками и запела, раздувая жилы на шее:
Лица желтые над городом кружатся,
К нам в постель они та-ра-ра-рам ложатся.
И от осени не спрятаться, не скрыться,
Лица желтые, скажите, как напиться?
Лица желтые над городом кружатся…
И тут с большой грибной корзиной, доверху заваленной зеленым лапником, в телогрейке и приспущенных болотных сапогах, без всякого стука в комнату вошел Фомин.
— Васенька, Васенька! — заискивающе вскричала Актиния, а Тоня еще шире осклабилась и низким, осипшим на рыночном ветру голосом пробубнила:
— Грибник пришел хренов!
Фомин никак не отреагировал на слова товарок. Надо сказать, он их вообще в упор не видел, за что они его и уважали, тогда как все остальные поселковые мужики (особенно «доходяги-синюшники») эту лихую парочку побаивались.
— Готов уже! — снисходительно заметил Фомин, подходя к Ваньке.
Тот спал, подперев свою легонькую головку кулачком. Фомин приблизился к нему и, шкодливо улыбаясь, аккуратно, двумя пальцами, сдвинул Ванькин локоть со стола. Ванька грохнулся лбом о стол, зацепив при этом край тарелки. Тарелка опрокинулась ему на плешь, залепив ее растаявшим студнем.
Все. истерически заржали, а Ванька долго не мог ничего понять и размазывал студень по темечку. Потом он взял с комода кухонное полотенце, вытер им голову, зачем-то понюхал полотенце, швырнул его на комод, нашарил глазами свой стакан с портвейном, приложился к нему сухими губами и высосал одним духом.
Честная компания все это время стонала, икала, булькала от смеха и не могла остановиться.
Фомин подождал, пока Ванька выпьет, взял его стакан, налил себе, выпил, зацепил пальцами кусок трески в маринаде, прожевал и хлопнул Ваньку по плечу:
— Пошли.
— Куда? — удивился Ванька.
— За грибами, — улыбнулся Фомин.
Товарки снова залились хохотом.. Ванька, однако, поднялся и, нацепив свое тяжелое ратиновое пальто, вышел вслед за Фоминым.
Во дворе Фомин раздвинул лапник в корзине и обнажил сверкающую никелем и стеклом длинную стереофоническую магнитолу «Шарп».
— Врешь! — воскликнул Ванька-дергунчик.
— Ну ударила, ну и что? — Ванька-дергунчик спросил это с такой отвагой, так отчаянно, что Актиния Карповна невольно опустила руку.
Ведь этот паразит даже не пригнулся, даже руки не поднял для защиты. Как стоял, так и стоит, и хоть кол на его плешивой голове теши. Еще даже и шею вытянул, мол, на тебе — бей.
И вправду, дернув на этот раз как-то даже горделиво своей цыплячьей головкой, Ванька зажмурил глаза и истерично прокричал:
— Ну ударь! Ударь еще! Сколько хошь бей! Все равно не поумнеешь. Все равно дурой останешься.
Ой-ой-ой! Держите меня! — захлопала себя по крутым бокам Актиния Карповна. — Ой, умный нашелся, специалист хренов! Пескарь чахоточный! Когда ты сдохнешь наконец?! Когда освободишь мою душу грешную?
— Лайся, лайся, — снисходительно разрешил Ванька. — Можешь даже Тоньку позвать. Вдвоем у вас громче получится. Но и Тонька тебе подтвердит, что ты — дура.
Тут Актиния Карповна снова замахнулась, но уже не для того, чтоб ударить, а, скорее, чтоб проверить суженого «на вшивость», чтоб убедиться — и вправду он будет стоять на своем до конца или уже подломился чуток?
Ванька даже не зажмурился. Актиния Карповна, чтоб»не опускать задаром руку, шлепнула его чисто формально по легонькому затылку и села на диван. Ванька стоял насмерть. Актиния обессилела. Она тяжело сказала:
— Ну? А твое слово какое?
— Мое слово правильное, — сказал Ванька и удовлетворенно сел, словно отстоял свое до самого конца.
— Ну сколько, сколько? — нетерпеливо прокричала Актиния. — Ты можешь по-человечески сказать?
— Я думаю, — не обращая внимания на презрительный взгляд супруги, важно произнес Ванька, — я думаю, что объявлять нужно двести. И смотреть. А ту, коричневую, с подпалинами, нужно объявить двести пятьдесят и смотреть.
— Вот тебе — выкуси!!!
Актиния Карповна ткнула своим крепким кукишем супругу прямо в нос. Да так неловко, что Ванька по-собачьи взвизгнул от боли и повалился на диван. Из его носа хлынула алая, красивая кровь. И было непонятно, как в этом хилом, блеклом существе может содержаться такой яркий цвет.
— Ох ты, Господи, — испуганно запричитала супруга, — на спину, на спину повернись! Всю обивку зальешь…
Ванька перевернулся на спину, закрыл страдающие глаза и замер, сглатывая собственную соленую кровь.
Спор у них зашел вот о чем. Накануне Васька Фомин привел к ним в дом человека, который назвался Геннадием Николаевичем. Как положено, выпили бутылочку водочки (Геннадий Николаевич был за рулем и не пил), закусили квашеной капустой, на которую Актиния была мастерица, которой она и приторговывала, когда на рынке других дел не было.
Потолковали о том, о сем, Васька Фомин завелся и хотел слетать к Нюрке за второй, но Геннадий Николаевич инициативы не поддержал и намекнул, что торопится. Тут все немного помолчали, а Фомин засобирался.