Все три стаи существовали, не затрагивая или почти не затрагивая интересов друг друга. Хотя интересы были у них схожи. Это были стаи ворон, собак и мальчишек, возрастом от десяти до семнадцати лет.
Резиденция мальчишек была в покинутом дачном кооперативе «Резистор», где они облюбовали несколько законсервированных на зиму дач. Они проникали внутрь и устраивали там в соответствии с возрастом и интересами «штабы», «логова», «заныры», от слова «занырнуть».
Хотя ребята были и не прочь стянуть что-нибудь съестное, сладкое (варенье, компот) или что-то представляющее для них свой мальчишеский интерес (красивый нож, электромоторчик, порнографический журнал, забытую зажигалку и т.д.), воров среди них не было.
Дачам, на которых они собирались покурить, переброситься в картишки, распить бутылочку плодово-ягодного или сладкой хозяйской наливочки, было строжайше запрещено наносить существенный материальный ущерб: гадить, ломать мебель, прожигать одеяла. Эти негласные правила существовали с незапамятных времен и были продиктованы инстинктом самосохранения.
Когда хозяева дач в свои редкие наезды обнаруживали некоторую недостачу компотов, наливок и варенья, они хоть и возмущались беспорядком, но в милицию (т.е. к Васильеву) с этими мелочами не обращались. Хорошо, что хоть окна целы. А то и вообще могла бы сгореть… Бывало и такое.
Один щепетильный член-пайщик кооператива (по дачной молве, старый холостяк и сквалыга) обнаружил весной пропажу нескольких репродукций с картин Рубенса, вырезанных им из журнала «Огонек», и начал скандалить.
Васильев успокаивал его как мог и обещал найти. Поселковые ребятишки (это было еще позапрошлое, более суровое, послевоенное поколение) подняли его на смех. Член-пайщик не унимался, написал заявление на имя начальника отделения милиции. Васильев получил выговор.
Через три дня, ночью, дача жалобщика загорелась. Васильев тогда еще разъезжал на старом дорожном велосипеде «Харьков». Он подоспел вовремя и боролся с пожаром так, словно горело его собственное родовое гнездо. Он понимал, что является косвенной причиной возгорания.
Этот случай был принят членами-пайщиками к сведению. С тех пор хозяева мирились с непрошенными постояльцами как с небольшим стихийным бедствием.
Фомин, специально поставленный препятствовать этому бедствию, к зиме утрачивал свой сторожевой азарт и впадал как бы в спячку. Он нещадно жег кооперативное электричество, раскаляя добела своего «козла» — самодельный отопительный прибор, сделанный из асбоцементной трубы и толстой нихромовой проволоки, и лежал на трех разноцветных матрацах, глядя в низкий потолок, оклеенный пожелтевшими газетами и засиженный мухами.
Собак в дачных поселках, и в старом, и в новом, и на станции, было много. Летом они, выражаясь образно, «нанимались на работу» на дачи. Делали они это, как правило, явочным порядком. В прямом смысле этого слова.
Является, к примеру, этакая славная собаченция, с преданными глазами, с хвостом, работающим от восторга точно вентилятор, садится перед верандой, где вы со своей семьей пьете чай, и смотрит неотрывно сперва на хозяина, а потом на того (обычно это бывает ваша маленькая дочка или внучка), кто первый кинет ей ломтик колбасы или кусочек торта. Вы заявляете, что эта собаченция просто симпатяга, только нельзя трогать ее руками…
На другой день, явившись точно к завтраку, собака получает кличку. Чаще всего ее называют по масти — Чернышом, Рыжиком, Белкой или Шариком за особую пушистость.
Люди иронические частенько называют их Дружками, подчеркивая тем самым, что не верят в такую скоротечную дружбу и преданность.
Так или иначе, вы вскоре привыкаете и к собаке, и к кличке. И вот что интересно — едва получив вторую или третью подачку (даже для бродячей собаки это слово оскорбительно), они тут же стараются превратить ее в жалованье, то есть отрабатывают своим единственным собачьим способом: начинают сторожить. Стоит кому-либо «чужому» появиться около дачи, Рыжики и Черныши облаивают их с такой страстью, будто не только они и не со вчерашнего дня, а их деды и прадеды честно служили этой фамилии.
У кого не дрогнет сердце? Даже самый скептический человек, хоть и улыбнется криво, но покрутит головой и подумает: «Наконец нашла, кому служить, и счастлива».
Их очень любят на дачах за какую-то даже преувеличенную преданность, за веселый нрав, за неприхотливость в еде и еще за то, что никаких забот эти собаки своим хозяевам не доставляют. Им не нужно делать будок, покупать ошейников, варить специальную собачью похлебку, выгуливать по утрам и вечерам в любую погоду, отвечать за их неблаговидные поступки, наконец. Всегда ведь можно сказать, что пес беспризорный и к вам не имеет отношения.
Удовольствие же от этих сезонников люди получают большое. Эти собаки дорожат любым вниманием, любой, хоть крохотной, лаской, не капризны, сговорчивы и если бывает нужно, то бесстрашны.
С окончанием сезона дачники разъезжаются, а своих Чернышей, Рыжиков и Дружков оставляют. Кто равнодушно, кто с сожалением, кто со скандалом, объясняя своей дочке или внучке:
— Но мы же не можем везти его с собой. Во-первых, у тебя аллергия на собачью шерсть, во-вторых, нам и без Шарика тесно, в-третьих, кто будет с ним гулять, если ты на продленке, а мы целый день на работе? Вот на будущий год, — говорят самые опытные, — мы вернемся, и ты снова будешь с ним играть и ходить на озеро купаться. А зимой он будет сторожить нашу дачу.
И всю зиму ваша дочка или внучка живет ожиданием встречи с Рыжиком и все время к месту и не к месту вспоминает его и откладывает то кусочек сахара, то конфетку из своего новогоднего подарка, приговаривая: «Это для Черныша».
Поздней осенью, когда пустеет «Резистор» и разъезжаются две трети жильцов из старого дачного поселка (некоторые дачи переродились в зимние дома с постоянными жильцами), собаки начинают сваливаться в стаи.
Обычно их бывает две. Одна базируется в старом поселке, где еще теплится жизнь, другая — при станции. Каждая стая владеет своей территорией с четко обозначенной границей и очень редко ее нарушает.
Территория «Резистора» является ничьей, вернее, это территория Джека и Найды, но ни одна из стай с ними не считается.
Встречаясь на ничейной территории, стаи обычно в драку не вступают. Лишь изредка какой-нибудь молодой и слишком ретивый кобелек в приступе беспричинной самоуверенности врезается в чужую стаю, чтоб куснуть за бок слабого и отставшего и стремглав летит обратно, косясь назад испуганным глазом.
В погоню за нахалом кидается вся стая, и тогда другой стае приходится или вместе с хулиганом бросаться наутек, или, вздыбив загривки, молча ожидать разъяренных сородичей пострадавшего. А сам скандалист уже крутится в задних рядах и оправдывается перед своей стаей заливистым лаем, пытаясь свалить свою вину на пострадавшего.
Стаи сшибаются, кто-то достает труса, сбивает его широкой тяжелой головой с ног и прихватывает прямо за голосистую глотку, из которой тут же слышится придушенный, жалкий визг, и как но милицейскому свистку, множество рычащих, лязгающих зубами клубков распадается. Стая с обидчиком отбегает на безопасное расстояние и уже оттуда высказывает все, что думает о противнике, а сам зачинщик потасовки, жалобно повизгивая, юлой крутится по снегу, напрасно пытаясь языком достать до помятой глотки, и помогает себе лапами.
В пристанционном поселке стая бывает многочисленнее и сильнее. Это место привилегированное.
На станции живут люди попроще, в основном рабочие с фабрики, и поэтому на местных помойках больше пищевых отходов. Тут и подпорченные продукты, и просто недоеденные, а то и только надкусанные куски. Словом, в рабочем поселке много добра выбрасывается на помойку. Отчего?
То ли это генетическая память о голодном прошлом, и оттого постоянные чрезмерные запасы впрок, то ли это безудержная, неразумная реализация возросшего благосостояния, и отсюда какой-то новый, неслыханный прежде шик — оставлять кусок на тарелке, надкусывать и выбрасывать…
Стая из старого дачного поселка, заселенного в основном пенсионерами, такой тучной кормежки не имеет, и поэтому она предприимчивее и мобильнее пристанционной. Она постоянно совершает дерзкие рейды через замерзшее озеро, мимо недвижных рыболовов к кооперативному ресторану «Русская сказка».