– Боюсь, что я не знаю, где твой отец, – ответил он. – Я никогда с ним не встречался. Но слышал, что он хороший человек.
– Он лучше вас.
– Держу пари, что это так и есть.
Министр медленно выпрямился, ощутив непроизвольный порыв погладить Поли по голове. Сдержавшись, он повернулся к Карло Донатти:
– Материал у вас с собой, Карло?
Дон кивнул.
– А у вас?
– Здесь, в саквояже.
– Так давайте с этим покончим.
Ничего явно драматического в обмене не было. Все обусловлено и договорено, дело выглядит вполне буднично. Некоторый налет экзотики зависел лишь от того, что происходило это на великолепной солнечной поляне под лазурным средиземноморским небом. А так все очень обыкновенно: два уже немолодых человека открывают каждый свою сумку и вручают один другому разные бумаги и вещи, в то время как привлекательная женщина и ее маленький сын молча наблюдают за ними, а еще на них смотрят застывшие глаза невидимого отсюда за деревьями мертвеца.
Когда Дарнинг наконец устал от попыток как следует осмотреть завернутое в пластик ружье, драгоценности и документы, он, сидя на корточках в траве, поднял глаза на Карло Донатти и увидел, что тот смотрит на него поверх синеватого стального дула автоматического пистолета.
Министр юстиции моргнул. Чисто рефлекторно.
– У вас всегда было странное чувство юмора, Карло.
– Знаю. Именно поэтому я никогда не шутил.
– А как вы назовете это?
– Это я назвал бы вполне серьезной вещью, Генри. – Глаза у Донатти были твердые и холодные как сталь. – Видите ли, я не намерен отдавать вам в руки миссис Батталью и ее сына. Я полагаю, что мы с вами в расчете. И клянусь именем сладчайшего Иисуса, я хочу сказать вам одно: дело кончено. Довольно.
Дарнинг все еще сидел на корточках. Помимо прочего, он чувствовал себя крайне глупо. Он поглядел на Айрин и Поли; они взирали на него с такой серьезностью, что она, казалось, напитала собою воздух и траву. И тогда он засмеялся. Он не имел представления, что значит его смех. Просто в данный момент, думалось ему, только это и может сделать его менее смешным и вернуть ему хоть какую-то малость человеческого достоинства.
– Почему бы и нет? – сказал он и улыбнулся. – Я не вижу тут никаких проблем лично для себя. Тем более что все прочие будут счастливы.
– Что ж, дело ясное, – ответил Донатти. – Вы заполучили ружье и документы, вам больше не угрожает возбуждение судебного дела против вас. А миссис Батталья заверила меня, что хочет одного: забыть всю эту историю.
Дарнинг повернулся к Пегги:
– Это правда?
– Я ведь говорила вам об этом по телефону, – сказала Пегги. – Вы должны были довериться мне с самого начала. Я никогда не выдала бы вас.
– Ну а теперь?
– Теперь я просто хочу быть с теми, кого люблю, и жить своей жизнью.
Генри Дарнинг медленно кивнул. Как мило, подумал он, испытывая в то же время тихое отчаяние от того, насколько он сам стремился поверить, что внезапный поворот на дорогу к свету, к надежде на искупление все еще возможен. Ведь в нем есть добрые начала, и они могут быть реализованы. Он уверен, что такие начала существуют.
Он посмотрел на Поли, который стоял рядом с матерью, и прочел это на невероятно серьезном мальчишеском лице. Такой серьезный маленький мальчик, подумал он, смеется ли он когда-нибудь или хотя бы улыбается? Темные, трагические глаза, устремленные на Дарнинга, проникали в сердце. Он обещал Мэри, что спасет мальчика… однако возможно ли это теперь? Уже не во имя Мэри, а во имя самого Дарнинга.
Дарнинг улыбнулся ребенку.
– Ну а ты, Поли, – заговорил он в той полусерьезной, полушутливой манере, которая неизменно привлекала к нему сердца детей любого возраста. – Считаешь ли ты, что для меня есть надежда?
Однако на Поли, наделенного непосредственной глубиной восприятия, обаяние Дарнинга не подействовало, а шутка осталась не понятой.
– Я не знаю, что вы имеете в виду, – сказал он.
– Думаешь ли ты, что если бы я очень постарался, то мог бы стать хоть отчасти таким хорошим, как твой отец?
Поли задумался.
– Вы художник? – спросил он, потому что для него, чем бы еще отец ни занимался в своей жизни, он прежде всего был художником.
– Нет. Но иногда мне хотелось им стать.
– Тогда кто же вы?
– Юрист.
– Я не люблю юристов.
– А кто их любит? – снова рассмеялся министр.
И вдруг он вспомнил о мертвом человеке в кустах – и ему сразу сделалось очень скверно.
Подожди, пока они его обнаружат.
Все оборачивалось полным безумием, как ни поверни. Он слишком далеко зашел, убивая, чтобы рассчитывать на полную перемену к лучшему. И слишком многие узнали о его делах. Он мог бы поладить с деятелями в Вашингтоне, поскольку те руководствовались бы такими тонкостями, как юридические и политические соображения. Но люди вроде Донатти, Баттальи или Гарецки не подчиняются этим ограничениям.