Приятно, если у человека все ладится, все к нему само идет. И состояние невесомости, оно тоже приятное, желанное, мы ведь и в баню ходили ради него, набирая жара столько, чтобы вдруг исчезнуть из этого мира, временно, и потом вновь вой-ти в прежние двери - тянуть, тянуть этот тяжкий, постылый, радостный, неизбежный воз, выжимавший из нас последние соки и таинственно возвращающий их, иногда слишком поздно, что уже было не вытянуть.
А еще некоторое время спустя Эдик проинформировал нас, что Кривулин ушел-таки из своей Дипакадемии, надоело ему там, несмотря на то, что он там всего два или три дня преподавал, неволила она его, а деньги, деньги он и так заработает, переводами, много ему не нужно. Зато он теперь был предоставлен сам себе, что хотел, то и делал, выставки, книжки, путешествия, гуляй - не хочу!
Что говорить, это был шаг... и довольно рискованный! Никто из нас не отваживался уходить вот так, как он, в пустоту, в неопределенность, это было смело и вызывало уважение. И мы вспомнили про ту его зимнюю поездку в Питер, а потом исчезновение Сани Рукавишникова, вечерние молчаливые визиты Кости Зайчонского, депрессии Максима, "арочные" стихи Лунгина, многое сразу пришло на память, и как Лева Рубин неожиданно взорвался и чуть ли не с кулаками полез на Эдика, который только всего и сказал, что правильно, нужно уезжать, и как тот же Эдик разводил женщину с двумя детьми, старше его на пять лет, совсем потеряв рассудок, ничего не понимал, не слушал никого...
О, нам было что вспомнить! А Кривулин, ну что ж, он был крепкий малый, все это знали, и раньше иногда оставался в парилке дольше других, словно ему было мало, а теперь совсем выпадал куда-то за круг, в иное состояние, в котором никто из нас не мог удержаться. Впрочем, это уже было неинтересно.
Родин сказал с усмешкой (или это был Лунгин?), которой раньше не позволял себе по отношению к Кривулину: "Молодец, парень!.." А Эдик Оганесян неожиданно угрюмо (это легкомысленный, шальной, веселый Эдик!) буркнул: "Ну что, пойдем, что ли?" - и напялил свой белый банный колпак, делавший его похожим на большого гнома из сказки.
ПРОПАВШИЙ
...Теперь о Сане Рукавишникове.
Из-за него, собственно, и не получилось никакого веселья, никакого праздника, словно мы собрались не на день рождения Рената, а... В общем нечто странное, но все сразу почувствовали, что праздника не получится едва только увидели Алю, жену Сани.
Она сидела в кресле, одна в комнате, подобрав под себя ноги, и, судя по всему, давно, отрешенная, в красивом темном платье, и смотрела на нас большими грустными, непонимающими глазами. И все сразу ощутили, что некстати, хотя уже и стол накрыт, бутылки красиво так отблескивали, пахло вкусно - огурчики, селедочка, салатик, колбаска, все как положено, на что, конечно, Сане лучше не глядеть, только соблазн и искушение (Вера, жена Рената, расстаралась). И все стали обтекать Алю, отдельную, в темном платье, как вода обтекает камень, перемещались в неуправляемом броуновском движении, притягивались и отталкивались, заговаривали неуверенно, а она сидела, гордо подняв голову, смиренная, отвечала тихо.
Мы как будто в чем-то провинились перед ней, и Ренат, именинник, тоже был как провинившийся, скучный, ходил боком, беспокойно косясь на Алю, почти торжественную, на нас смотрел исподлобья, не зная, как себя в данном случае вести.
На самом деле, конечно, никакой нашей вины не было, да и что мы могли сделать? Саня и прежде исчезал - на два, на три дня, а то и на неделю, но, слава Богу, в конце концов обязательно объявлялся, пьяный еще или уже протрезвевший, мы к этому привыкли и не особенно удивлялись, но для Али, новой его жены (прежде другая была), всего ничего и прожито вместе - для нее это было внове.
Такой сюрприз.
Сами посудите: вдруг исчезает муж, внезапно, день, второй, третий, а то и неделя проходит - ни ответа, ни привета... Полная неизвестность: жив, нет, никто ничего не знает - ни друзья, ни родители, никто!.. А между тем человек собирался переходить на другую работу, с повышением в должности, с большой прибавкой в зарплате, и нате вам!..
Но дело даже не в этом. Самое поразительное - это Аля уже потом, когда все выпьют, довольно крепко, словно стараясь заглушить чувство вины перед ней, будут пить, словно прижигая в себе, - самое поразительное, скажет Аля, что пропал Саня именно тогда, когда Але было хуже всего, она просто в шоке была. Вот Вера, лучшая подруга может подтвердить.
Все знали, что у Али две недели назад умерла мать - внезапно, инсульт, а ведь казалась совершенно здоровой, энергичной, всем бы так, и ничего у нее не болело, да и не старая совсем - всего пятьдесят три.
К тому же нужно было знать, кем она была для Али! Та ее боготворила, души в ней не чаяла. Не мать, а ближайшая подруга. Редкий случай. Вера рассказывала, что Аля чуть-чуть не помешалась, хотела руки на себя наложить, места себе не могла найти, жуткое состояние...
Саня первое время постоянно был при ней, еду готовил, ухаживал, как за больной, в общем все как надо. И вот...
Алю, конечно, было жаль.
Если б она еще знала, что за Саней такое водится, на нее, может, не так сильно подействовало. Но женаты они были совсем недавно, да Саня, надо сказать, и держался последние два года хорошо, просто замечательно держался. Вдруг такая феноменальная выдержка у него обнаружилась - кто бы мог подумать? Может, это даже именно Алино влияние. Может, человек так увлекся, что все старые слабости от него отстали.
Сколько раз они за это время собирались, но Саня ни разу не сорвался, несмотря на все опасения. Вообще ни капли! Приносил в сумке бутылку пепси, ставил перед собой и потягивал весь вечер, чокаясь, когда требовалось, и даже время от времени провозглашая тосты, как он это умел. А когда все хмелели и затягивали какую-нибудь любимую песню, он и тут был на уровне - не просто подтягивал, а даже и запевал, и всем казалось, что он ничем от других не отличается, что он такой же бухой, как и все, это замечательно, когда никто не отличается и не выделяется, а если и выделяется, то как раз в сторону большего подпития, что как раз за Саней и водилось, но только ему нельзя было, потому как стоило принять хоть каплю, то он сразу же заводился и остановить его потом было уже трудно.
Никто на его пепси не посягал, все знали, что это е г о пепси. Все делали вид, что не замечают, ч т о он пьет, - замечательную деликатность проявлял народ, даже Эдик, который без хохм прожить не мог, записной был шутник, но и он воздерживался. А когда один раз не выдержал, вякнул что-то, то потом сам не рад был - так все на него посмотрели. Хотя никто ни о чем заранее не договаривался, само собой получилось, а все потому что б е р е г л и Саню. Любили его, вот и берегли.
У нас ведь так: вольному воля... Хочешь пьешь, хочешь не пьешь. И если бы Саня сам себе зарок не дал, то ему бы никто и не препятствовал, даже напивайся он хоть до бесчувствия, что и случалось с ним во времена оные (а с кем не случалось?). Нет, конечно, могли и остановить, припрятать в случае чего бутылку, но до этого дело доходило редко, а если что и происходило с Саней, то мы тут же узнавали, так как мать Сани тотчас же начинала обзванивать каждого из нас - не задержался ли он у кого. И мы тоже начинали звонить, искать по старым и новым знакомым, поминая Саню недобрым словом.
Саню было жалко, но и мать его тоже было жалко.
Но если честно, то Санины исчезновения, хоть и доставляли всем изрядное беспокойство, мало ли чем может кончиться, когда он в таком, почти невменяемом состоянии (может, отключка и не самое страшное), не воспринимались нами как что-то роковое и пагубное, скорей как милая и безобидная слабость.
Словно это была какая-то игра, в которой все принимали участие: Саня напивался и прятался, а мы беспокоились и искали. Каждый звонил другому и сообщал с горечью, что вот Саня опять исчез, скорей всего, снова запил, и если кто что узнает, то чтобы обязательно позвонили его родителям или жене, тогда еще не Але, а Наташе.