Но Ларин! При мысли о Ларине Виталий уже чувствовал не растерянность, а поднимающуюся волну гнева. Почти ненавидел его. Как тот мог? Ведь понимал же, умный человек, что значило его, лично его участие в борьбе. Предал их всех, отрекся от города, бросил на произвол судьбы - кто бы подумал?!
Спички ломались, когда зажигал очередную сигарету. Иуда, вот кто был Ларин, самый настоящий, он все испортил!
Это было как наваждение. Он видел, как ветер колышет траву за колючей проволокой, и словно оттуда донесся до него пронзительный росный запах, какой бывает только ранним утром. Как же одуряюще пахла эта порыжевшая на солнце трава!
Нет, нужно было что-то делать, нельзя уступать! Виталий вскочил, еще раз окинул взглядом предвечернюю красоту городка, ставшего частью его самого, напряженно, словно в последний раз, как будто кто-то прямо сейчас мог отнять ее у не-го, - запомнить! Надолго, навсегда, чтобы т а, другая, тоже порыжевшая трава с похожим дурманящим запахом, который он только что так остро ощутил, не оттеснила, не закрыла, - запомнить!
Конечно, Виталий понимал, что Серебрянников не Ларин, у того были мозги, ум, а Игорь Петрович - прекрасный человек, замечательный художник, но для борьбы этого было мало. Тут необходимо было, чтобы человек разбирался в системе, знал ходы и выходы, тактик, стратег, как Ларин. А Игорь Петрович легко воспламенялся, мог наговорить резкостей, что иногда только портило. Слишком прямолинеен, прямодушен, резал правду-матку в глаза...
И еще эта серебрянниковская идея, не насчет спасения города, а вообще, они с отцом Александром спорили, и хотя оба были глубоко верующими людьми, священник идею Игоря Петровича не принимал, говорил, что это вредная ересь. Идея же состояла в том, что мир теперь - именно мир, ни больше ни меньше, город их тут не при чем - может спасти только жертва, какая-то немыслимая жертва, которая должна быть принесена.
Вернее, он считал, что мир может спасти какое-то неведомое действие, может быть, поступок, который и искупит грехи человечества, как когда распятие Христа. Пока это действие - загадка, которая задана человечеству, но когда-то она будет разгадана - и тогда произойдет самое главное, самое-самое, к чему человечество шло с такими страшными муками. Тогда-то все сразу и разрешится. По словам Серебрянникова, времени до этого момента оставалось совсем немного, он был убежден, то есть они уже физически жили в этом времени, сроки подошли, но критической точки еще не достигли.
Почему, говорил Игорь Петрович, почему люди все чаще вспоминают о конце света? Потому что они чувствуют, что момент близок, но они не понимают, что близок не конец света, а именно момент последнего Действия. Свершения.
Ларин, тот в богословских спорах Серебрянникова и отца Александра участия не принимал, он вообще скептически относился к идеям Игоря Петровича, но зато чрезвычайно ценил его как художника, говорил, что таких, как Серебрянников, в стране раз, два и обчелся. Что придет время, когда о нем заговорят во всем мире, а они будут гордиться, что знали его достаточно близко.
Сам Серебрянников к своему творчеству относился легкомысленно, в том смысле, что раздаривал не только эскизы, но и картины направо-налево, бывало, что оставался ни с чем, так что даже показать нечего, когда вдруг кто-нибудь наведывался. Ничего готового.
Ларин, у которого набралась целая коллекция, довольно внушительная, серебрянниковских работ, подаренных тем или купленных, ругал Игоря, что тот совершает безрассудство, что нельзя так со своими работами, по-настоящему сердился, а однажды они даже всерьез поссорились. Но обычно Серебрянников на упреки Ларина, которого, кстати, в этом поддерживал отец Александр, на их упреки только ухмылялся в бороду и, смущенно покашливая, отвечал, что уповает на Провидение, и если в его мазне есть что-то, то Кто дал, Тот и сохранит.
Виталий любил Игоря Петровича не меньше, чем Ларина, просто Ларин был ему понятней и потому ближе, все-таки и он тоже имел отношение к медицине, а серебрянниковский дар витал где-то в горних высях - не дотянуться. Ему нравилось наблюдать, сидя где-нибудь в уголке его мастерской, как тот пишет свои картины, как расхаживает вокруг мольберта, мыча что-то неразборчивое под нос или раскуривая свою знаменитую боцманскую трубку, а то вдруг замирает и с тихой потусторонней улыбкой смотрит, смотрит, вглядывается туда, в холст, а может, за него, а скорей всего - в себя. В то, что только он один и может видеть.
Сейчас же Серебрянников нужен был Виталию от отчаяния. Он должен был, не мог не знать, что Ларин уезжает и что... дорогу начали строить. Что он думал обо всем этом - вот что нужно было срочно узнать Виталию. Может, у того имелось, что сообщить ему, обнадеживающее, ради чего он пошел бы на любое дело - только бы!..
Игоря Петровича он застал на застекленной террасе в состоянии неожиданном. Тот был багров, словно распарен, лицом, с всклокоченной, взбитой как-то вверх головой, что придавало ему несколько шебутной вид, и пил чай с вареньем - большая банка стояла рядом с наполовину опорожненной бутылкой коньяка.
- А, Виталий! - обрадовался Серебрянников. - Сколько лет, сколько зим! Куда ж ты, милый, пропал? А я думаю: все разбрелись-разбежались, Ларин уезжает, бежит, как крыса с тонущего корабля. Садись! - Одной рукой он пододвинул Виталию стул, другой - рюмку. - Чистая... -поднес ее к глазам, повертел, понюхал. - А я вот с чайком его пользую, - кивнул на бутылку. Люблю, понимаешь ли, с чайком. А что нам еще остается, только чайком и баловаться... Давай, садись, - он сделал широкий приглашающий жест, рассказывай, что нового в жизни?
Виталий неохотно присел.
Вот и Серебрянников какой-то не такой стал, и не то чтобы очень пьян, но и не как обычно, неуверенность, суетность в нем сквозили, неспокойный он был, расплывающийся.
Виталий хлебнул коньяка, поморщился.
- Болел я, - сказал мрачно.
- Вот это нехорошо, дружище, зря это. Тебе нужно много здоровья, больше, чем нам.
- Зачем мне здоровье? - спросил Виталий, чувствуя, как сразу замутилось, загудело после коньяка в голове. - Все равно плохо будет. Отдаем ведь город, отдаем... Эх!..
- Д-да, - тяжело вздохнул Игорь Петрович, утыкая бороду в ладонь, пытаясь собрать ее всю в горсть, хотя жесткие волосы не поддавались, лезли в разные стороны, топорщились. - Подвел он, конечно, Ларин-то, и вообще жалко, у нас таких, как он, врачей, нет больше, для города он много значил, что говорить. Давно его звали. И меня зовут, - сказал он, поднимая покрасневшие глаза на Виталия, словно ожидая его реакции. - Обещают большую мастерскую, квартиру. - Он выдержал паузу. - Но я не поеду. Я тут останусь, - и постучал пальцем по столешнице. У меня тут дом. Мне тут надо жить, понимаешь, иначе я не смогу ничего, здесь для меня все...
Виталий смотрел на него исподлобья. И снова ветер донес до него острый пряный запах травы, скрывшей нижнюю полосу колючки вокруг будущего полигона. Впился в него этот запах, как заноза, будто он сам зацепился за острие проволоки.
- Я был там, - заглушая шум в ушах, сказал он. - Они уже дорогу начали...
Серебрянников приподнял бутылку, полюбовался на янтарное свечение жидкости. Плеснул в чашку.
- Видел я, знаю... Ларин говорит, что бесполезно, все равно мы проиграем.
- Ларин - предатель! - жестко отрезал Виталий.
- Идем, что я тебе покажу. - Игорь Петрович неожиданно резко встал, отодвинул стул ногой. - Идем...
Они прошли в небольшую мастерскую, светлую, с большим венецианским окном, как всегда заваленную эскизами, набросками, банками, тюбиками, кистями, всякой всячиной, назначение которой Виталию было неизвестно.
Серебрянников порылся в углу, в каких-то папках, газетах, и вдруг вытянул холст, небрежно сунул в руки Виталию.