- Смотри!
Виталий смотрел.
Солнечные золотистые лучи пробивались сквозь густую, ярко зеленеющую траву и тут же раздроблялись, окружая своего рода ореолом старую, рыжую от ржавчины колючую проволоку, а дальше снова зеленели кусты, деревья...
- Узнаешь? - спросил Серебрянников. - Это оттуда... Я там ходил, вокруг...
Все на картине было почти точно так же, как видел это там, возле Верчино, Виталий. Точно, но не совсем: веяло сквозь яркую зелень каким-то изнеможением, мертвизной, загадочная бледность подмешивалась, придавая зеленому цвету некоторую даже ядовитость.
Виталий никак не мог понять, то ли из-за некоторого расстройства чувств - ослабел после болезни, то ли под действием коньяка, так ли на самом деле или ему только кажется. Скорей всего, Серебрянников это нарочно так устроил, для какой-то своей цели: мертвенность нисколько не отталкивала, не пугала, хотя ядовитость неприятна была, но при этом - словно завораживала, притягивала глаз. Виталий смотрел - и внутри что-то тихо сникало, свертывалось.
Потом они снова сидели на террасе, пили чай, и Серебрянников, доливая в чашку коньяк, глуховато бормотал в бороду, что, видимо, так нужно, раньше или позже это должно произойти, он теперь окончательно понял. Раньше думал, что Страшный Суд - это как на картине Брюллова "Гибель Помпеи", помнишь? Блистание молний, разверзающиеся хляби, рушащиеся храмы, статуи, ужас на лицах... И сейчас многие так думают. Но только это заблуждение. Он понял, поэтому и решил отступить. Нет смысла, все равно они уже за чертой. Серебрянников дергал Василия за рукав.
- Страшный Суд уже идет, понимаешь? -Игорь Петрович полуобернулся и ткнул пальцем в стоящий на стуле холст, с которого Виталий так и не сводил глаз - картина почти гипнотизировал его. - Нет, ты представь: мы присутствуем при Страшном Суде! Это же грандиозно! Это великое в нашей жизни. Если б мы поняли!
Он сделал большой глоток.
А Виталий все вроде бы и понимал, что говорил Игорь Петрович, но как сквозь туман. Словно бы и не в реальности, а где-то рядом, возле, слегка расплывчато, хотя совсем близко.
Понимал ли?
- Может, что-то произойдет, должно произойти, я уверен, нужно набраться терпения, - напутствовал его Серебрянников, всовывая в руки завернутую в газету картину, - бери, бери, на память...
Был уже совсем поздний вечер, темно, несколько фонарей скудно высвечивали улочку, кое-где в глубине дворов виднелись освещенные окна домиков. Виталий был один, с холстом под мышкой, твердый - холст, а он, кажется, не в себе, от коньяка, хотя, может, и к лучшему.
Пошатывался.
Еще он был недавно, вроде бы, у Ларина, который уезжал, но уже и уехал - настолько это было далеко.
Впереди, в темноте брезжили очертания монастырских стен. "Мертвый город, - подумалось Виталию, - и я - мертвый". Ему внезапно снова захотелось взглянуть на серебрянниковскую картину, как будто бы в ней было что-то, очень важное для него. Его тянуло к ней почти физически, как к женщине, хотя он не понимал почему. А сам Серебрянников, несмотря на то, что оставался, не уезжал никуда, был чужой, и эти идеи его, которыми тот упивался, странные...
Это была почти трезвая мысль, и Виталий, проходя мимо очередного фонаря, остановился, развернул газету - мелькнуло знакомое лицо какого-то деятеля, обрюзгшее, - прислонил холст к столбу, а сам присел на корточки, чтобы получше разглядеть.
Изображение угадывалось с трудом, казалось серым, сливалось с сумерками, и это еще более усиливало ощущение мертвенности, которое он почувствовал еще там, в доме Серебрянникова.
И вдруг уже совсем трезво и холодно подумалось: "Великое творение! Игорь сам не понимает, ч т о он написал", - в груди стало пусто и гулко. Там он сидел возле холста, сначала на корточках, потом опустился на колени и все смотрел, смотрел, словно ждал, что откроется нечто...
О чем речь, они многое могли - Ларин, скольких поставивший на ноги, сложнейшие операции делал, Серебрянников со своими картинами, другого такого не было, но... но только не спасти город, их город, родной, кем-то безжалостным обреченный на заклание. Он, Виталий, тем более не мог.
А вдруг Серебрянников и в самом деле прав: Страшный Суд?..
Но только не принимала душа, не принимала!
Виталий закурил, глубоко втянул в себя дым. Еще раз чиркнул спичкой и поднес, горящую, к холсту - получше разглядеть, раздвинуть сумерки, и не заметил, как пламя доползло, подкралось к пальцам, обожгло. От неожиданности дернул рукой, выронив спичку. И потом завороженно смотрел, как медленно, робко занимается пламенем газета, на которой стоял холст, как расползаются красноватые язычки, ближе, ближе, почти касаясь края картины, вот оно затрепетало, как бы набираясь решительности, зашипело - и тут же рванулось, ринулось вперед...
ЗАЛОЖНИКИ
Не совсем ясно, как об этом рассказывать. От "я" значило бы полностью, пусть и ненадолго отождествить себя с героем, а следовательно, и ситуацией, с тем, что произошло, и таким образом приоткрыть шлюз в собственную жизнь, куда бы могло проникнуть, перетечь, пусть не сразу, - вечный страх накликать, ощущение глубинной связи между рассказанным и собственным существованием, где в конце концов так или иначе сбывается. Может, это и есть - расплата? И надо ли тогда вообще?
Но с другой стороны, я - это и был он, когда случилась эта авария на Волгоградском, - в тот момент впервые возникло ощущение раздельности, можно даже сказать, приятное, поскольку боли не было, а только спокойствие и отрешенность. И все, что творилось внизу, именно внизу, как будто душа действительно отлетела (болевой шок? стресс?), почему-то вовсе не казалось таким уж страшным. Хотя зрелище было, что говорить, лучше не видеть: сплющенная, словно съежившаяся "Волга" желтого, типично таксичного цвета, и врубившийся в нее наискось огромный "МАЗ", в последнюю секунду пытавшийся, видимо, вывернуть (или его просто занесло?), впрочем, это не имело уже значения.
И внутрь тоже лучше было не заглядывать. Хотя, как уже было сказано, сверху смотреть было отрешенно, да и покореженный металл ничего не заслонял, а был прозрачен, как стекло. Но описывать не буду. Не хочу! Человек такое неуемное существо, что ему, как Фоме неверующему, непременно дай удостовериться, пусть даже только метафорически - в л о ж и т ь п е р с т ы, это и ведет в конце концов...
Наверно, в момент столкновения я потерял от боли сознание (перелом был сложный, ногу, как мне потом сказали, собирали по кусочкам), так что информация поступала ко мне по каким-то иным, неведомым каналам - я все видел и слышал, будто сверху, а на самом деле - отовсюду, странное всеобъемлющее и всепроникающее присутствие.
То, что в критических ситуациях душа иногда отлетает и откуда-то в и д и т, особенно часто в минуты клинической смерти - об этом я читал, у Моуди, Ника приносила западное аккуратненькое издание - небольшого формата, пухленькая книжица с непривычно белой бумагой и столь же непривычно четкой полиграфией. Мне она тоже перепала - на одну ночь, утром Ника должна была обязательно отнести ее на работу и вернуть.
Удивительно было другое - я предчувствовал аварию. Да что предчувствовал! Я почти точно з н а л, до деталей: "МАЗ", выскочивший неожиданно на встречную полосу, мертвый шофер такси, потерявший сознание (и уже как бы тоже неживой) Реутовский, стоны, в том числе и мои собственные, вой "скорой" - как в кинокартине.
Наверно, знал - все-таки слишком, это потом казалось, знал, однако что-то похожее носилось перед глазами. Вернее, пронеслось, пока ловили такси, - Реутовский вышел на проезжую часть и махал рукой, кто бы ни проезжал - частник, грузовик или такси с пассажирами, он даже автобусы пытался останавливать, в такой азарт вошел, а мы с Виталием стояли немного поодаль и тоже голосовали, хотя одного Реутовского с его энергией вполне хватало.
Трудно вспомнить, в какое мгновение пронеслось - может, еще до такси, до этого самого, желтого, когда подрулил красненький "Жигуленок", но тут же снова тронулся, а водитель нетерпеливо качнул головой - отрицательно, с неудовольствием, что потревожили, и Славик дрыгнул ему вслед ногой: мол, мотай отсюда, - рассердившись...