Как-то вечером до Барвайниса донеслись приглушенные голоса — возле дома разговаривали мужчина и женщина. Они долго о чем-то беседовали вполголоса у входа в застекленные сени, а потом осторожно вошли друг за другом в дом. Чуя присутствие постороннего, во дворе заливалась лаем собака. В окно хлестал холодный осенний дождь и чиркал по крыше оголенными ветвями окоченевший клен. Сон не шел, и санитар беспокойно ворочался в постели, изредка приподнимая голову и вслушиваясь в голоса, едва доносившиеся из комнаты учительницы. «Кто бы это мог быть? — строил догадки Барвайнис. — Директор школы? Он, правда, человек женатый, однако ж не прочь позариться на других. А может, агроном или приезжий какой?» Казалось, знай Барвайнис, кто там, и можно бы с легким сердцем заснуть. Не в силах справиться с беспокойством, он встал и прошлепал по холодному полу на кухню. Зачерпнул воды из ведра. Каждый глоток, как тугой комок досады, с трудом проходил в горло, и вскоре по всему телу разлился холод.
Стоя в кромешной тьме и ощущая, казалось, самой кожей окружающие предметы — холод жестяного ведра, слабое, остывающее тепло печи, сырость и кисловатый дух повешенной для просушки тряпки и полуистертую шероховатость краев стола, — мужчина прислушивался к ленивому повизгиванию собаки. И почему-то Барвайнис почувствовал неприязнь к добросовестному стражу дома, будто именно он и не давал спокойно спать. Набросив прямо на белье старый тулуп, санитар осторожно отворил сначала одну дверь, потом другую и очутился на мокром пороге. Пес тут же смолк и, виляя хвостом, принялся молотить им о стену.
— Пошел спать! Брысь! — приказал хозяин, а сам по-кошачьи спустился с приступка на землю и крадучись вышел на дорогу. Оттуда лучше было видно освещенное окошко учительницы.
Мужчина и девушка сидели за круглым столом посередине комнаты и весело о чем-то беседовали. Да, это был директор школы, кучерявый, толстогубый. Как раз в этот момент он встал и, видно, собирался прощаться. Барвайнис поспешно скрылся во дворе. Потом, продрогший и успокоенный, забрался в остывшую постель. Теперь-то уж он мгновенно уснет.
— У тебя что, с животом неладно? — пробормотала спросонья жена, поворачиваясь на другой бок.
Муж ничего не ответил — он погружался в сладкий сон.
Наутро первой, как всегда, поднялась жена Барвайниса, за ней сам хозяин и под конец выбрались из постелей их дочь и жиличка.
Учительница обычно пробегала за водой к колодцу через кухню, ее легкий халатик не был застегнут на последние пуговицы, во дворе озорной ветер подхватывал и трепал полы. И всегда Сигита Армонайте была оживленна и приветлива, всегда у нее находилось для каждого доброе слово.
— Хозяйка, сегодня в школе замечательный фильм будут показывать — «Белая птица с черной отметиной». Обязательно приходите вдвоем, — задержалась на минутку с ведром девушка.
— Во сколько? — спросила женщина.
— В семь.
Барвайнис точил ножницы на полуистертом бруске. Он лишь покосился в сторону девушки и продолжал работу.
— Как там дочка наша? Не слишком вам докучает? — поинтересовалась Барвайнене.
— Что вы! Сидит спокойненько на первой парте и знай себе рисует, аж карандаши трещат, — по полтетради за урок. Верно, художницей будет, — весело ответила учительница.
Барвайнис еще сильнее втянул голову в плечи и еще яростнее принялся затачивать ножницы. Самым больным местом в его жизни была дочь. С виду вроде нормальная, не хуже сверстниц, а вот соображение что у трехлетнего ребенка. Никто ему растолковать не мог, почему так случилось, может, детские болезни тому виной или от рождения она такая — один бог ведает. Как-то раз наткнулся он в газете на статью, где говорилось, что, мол, ребенок, зачатый пьяными родителями, может родиться ненормальным. И стал он ворошить свою память, стараясь припомнить, как же тогда все было. Как назло, в тот год после свадьбы поводов выпить было хоть отбавляй, он же рюмкой не брезговал, так что всякое могло случиться. Эта мысль постоянно терзала санитара. От одного только вида бутылки с водкой ему становилось тошно. Не брал больше в рот ни капли, на удивление соседям и жене. Истинную причину такого воздержания он ей не объяснял, потому что не любитель был делиться с кем-нибудь своими переживаниями. Разве что по неосторожно вырвавшемуся слову или намеку, по изменившемуся взгляду или нервно вздрагивающим желвакам можно было догадаться, что творится на душе у Барвайниса.
Несчастная дочь стала и причиной охлаждения его к жене. Порой на ум ему приходили туманные предположения, что это и ее вина: среди жениной родни было два двоюродных брата, у которых, как в народе говорят, не все дома. Эти догадки и горькие раздумья Барвайнис хранил глубоко в сердце, не вступая ни с кем в откровения и не ища повода снять тяжесть с души. Глядя на дочку или играя с ней, отец следил за каждым ее словом, за каждым поступком в надежде на перемены к лучшему.