Сам-то ты, приятель, молодой, здоровый, хворать небось не приходилось? Проваляешься, бывало, недельку, потом встанешь, на работу в первый день выйдешь — кажется, сама земля вместе с тобой радуется. Вот и со мной так бывало. Торопился я к нашим самодеятельным музыкантам, как парень на первое свидание. Знал, что увижу там своих друзей, знакомых. А людей я люблю. И что ты думаешь? Прихожу — мать честная, почти все наши старые музыканты собрались. Здороваются они со мной, новости свои рассказывают, один только Йокштис глаза вытаращил, будто я из мертвых воскрес. Чуть ли не с порога заявил я дружкам, что с чаркой покончено, нельзя мне больше ни капли в рот брать. Ясное дело, не очень-то их обрадовала эта новость, кое-кто даже подтрунивать надо мной стал, но все равно поняли они меня. Йокштис же опять старую песенку завел. «Что ты теперь за мужик, Бейнорюс? — говорит. — Уж коли с рюмкой распростился, можешь бабью юбку напяливать». А только мне его насмешки что индюка кулдыканье. Начхать мне на них! Радовался я, что снова смогу со своей музыкой людям в радости подсобить, а если надо, и в скорбный час. Такова уж доля музыканта.
Собирались мы каждый второй вечер и репетировали почти полтора месяца. В прошлый выходной ездили в район с концертом. Неплохо сыграли, хлопали нам, хвалили, дипломом наградили. Все бы ничего, не заверни наши мужики в столовую поужинать. Отделился я от них потихоньку, за другой столик сел. Знал, что дело без обмыва не обойдется. Подавальщице сказал, чтобы принесла бутылку лимонада и чего-нибудь подкрепиться.
Когда уже кончал, гляжу — у стойки буфетной Йокштис, водку себе в стакан наливает. Направился он с водкой этой прямо к моему столику.
«Ты чего это от всех откололся? — говорит. — Ладно, не строй из себя святошу». Рядом сел, утешать принялся. Трудно тебе, Бейнорюс, говорит, оттого, что не можешь ни капли выпить, а разве ж трезвыми глазами что-нибудь путное в этой жизни увидишь? Потом божиться стал, что больно за меня переживал, когда я музыку свою забросил, что, мол, только он один и знает цену настоящей дружбе. Словом, соловьем мужик заливался.
Кто-то с соседнего столика отвлек меня разговором, а когда я обернулся, Йокштис, облапив стакан, уже приглашал меня чокнуться с ним. Поднял я свой лимонад, раз уж ему так хотелось, стукнулись мы стаканами. У меня привычка была одним махом все выпивать, не пробуя. Выдул я свой лимонад и лишь с последним глотком понял, что в стакане-то моем водка была. Йокштис же знай на меня глядит, внимательно так.
«Ты мне водки налил!» — заорал я, вне себя от злости.
«Не-ет!» — раззявился он, защищаясь.
Схватил я со стола пустую бутылку и собрался было запустить ему в голову, но кто-то за спиной крепко стиснул мою руку. Столик наш со всех сторон обступили люди. Йокштис явно струхнул и стал лепетать, что ни при чем он тут.
«Я же видела, это он налил», — подтвердила и буфетчица.
И снова петля затянулась на моей шее.
«Ладно, наливай, теперь уж один черт», — сказал я Йокштису и протянул дрожащей рукой стакан.
Как сейчас вижу, стоит он, сгорбившись и по-песьи осклабившись, с полной бутылкой в руке, которую уже успел в буфете купить. Глядел я тогда на него и думал: почему жизнь так устроена, что не за всякое злодейство человеку кара положена? Ведь знал же Йокштис, что он мне не просто хмельное, яд предлагает и что зелье это отравит всю мою дальнейшую жизнь. А может статься, и доконает. И люди все равно не его, а меня в этом винить будут. И так тяжко на душе стало от этих мыслей!
«Выпьешь хоть раз и ты без обману!» — сказал я и налил Йокштису.
«По морде ему за такое дело полагается!» — кипятились наши музыканты.
«Меня одним стаканом не испугаешь… Мне это раз плюнуть», — хорохорился Сильвестрас, а сам все глаза поднять боялся. Потом голову запрокинул, зажмурился и вылакал все до дна.
Кто-то в тулупе протянул над моим плечом из-за спины руку и тут же налил ему по второму разу. И снова Йокштис все выдул. Почуяв недоброе, хотел было подняться и уйти, да не тут-то было, мужики удержали. На этот раз никто за него не вступился, наливали ему горькую без всякой жалости.