— Боже мой! — взявшись за голову, воскликнул Кетли. — Что я могу поделать, если люблю вас всех!
Положение у него и впрямь было хуже некуда.
— Так и быть, — согласилась я, настолько меня растрогало его чистосердечное признание, — кину я ваш цветок в Неман. Зато когда поеду в Ялту, надеюсь. Днепр станет алым от роз.
— И не только Днепр, все Черное море в придачу, — заверил меня сослуживец.
С мистером Кетли легко поддерживать приятельские отношения. Его солидный возраст не только не помеха, а, наоборот, отличное подспорье в нашей искренней дружбе. Он столь искусен в изобретении любовных игр, что на него нельзя обижаться. Ведь Кетли, по мнению женщин музея, повышает наш тонус. Даже уборщица, тетя Домицеле, так и говорит: дескать, скинуть бы ей несколько десятков годков и искала бы только похожего на Кетли. Эти непринужденные, игривые отношения между нами были омрачены приходом нового заведующего мемориальными комнатами Леопольдаса Тучкуса. Созвал он как-то всех научных сотрудников музея к себе в кабинет и заявил:
— Я заметил, что вы допускаете неприличные выпады в адрес члена нашего коллектива товарища Кетлинскаса. Кто дал вам право называть его мистером?
— Так он же пять лет жил в Англии, — объяснила Рута.
— Однако это не дает вам права оскорблять его!
— К тому же он единственный мужчина в нашем коллективе. Не считая, конечно, вас, директора и шофера, — попыталась внести ясность и я.
Тучкус сидел за столом, то и дело постукивая по нему кончиком карандаша. Его светло-голубые, водянистые глаза были устремлены поверх моей головы, куда-то в стену. Румяное лицо лучилось детской непосредственностью и здоровьем.
— В нашем советском учреждении не может быть никаких мистеров или джентльменов! Попрошу запомнить это раз и навсегда, — подвел черту новый заведующий и сделал жест, что мы свободны.
В коридоре тетя Домицеле лишь руками всплеснула:
— А я и не знала, что он Кетлинскас…
Несмотря на столь категоричный запрет заведующего, наш сослуживец как был, так и продолжал оставаться для нас мистером Кетли, знатоком девяти языков, нежным обожателем всех наших женщин. Со временем Тучкус все же свыкся с этим титулом, зато всерьез заинтересовался моральным обликом Кетлинскаса.
Кое-какие замашки Тучкус принес сюда с прежней работы, с которой его сняли за излишнее рвение. Правда, нельзя утверждать так категорически — сняли. Дело было обставлено гораздо культурней. Просто его направили к нам на укрепление коллектива. Тучкус свято уверовал в важность своей миссии и с места в карьер рьяно принялся за дело. Любимым его занятием стало приглашать время от времени какую-нибудь из наших сотрудниц к себе в кабинет на беседу. Повернется, бывало, к дверям и уже за ручку возьмется, чтобы уходить, а потом вдруг ни с того ни с сего застынет как вкопанный, мину глубокомысленную состроит и громко так заговорщицким голосом скажет:
— Товарищ Рамялене, попрошу вас зайти ко мне на минутку.
И с таким величием он это произнесет, такой таинственности напустит, что многим сотрудницам не по себе становится. Идут к нему, и кажется, кто-то их на аркане тянет, а уж когда из кабинета выскакивают, прямо лица на них нет. Пожалуй, только мне одной все это казалось дешевой комедией, я чуть со смеху не падала.
В первую нашу беседу Тучкус предложил мне кресло, сам же сел за стол и с ледяной ухмылочкой начал:
— Я тут ознакомился с вашим личным делом и, должен прямо сказать, остался весьма доволен. Кандидат наук, три иностранных языка, благодарности от начальства… Словом, аттестация — лучше быть не может. Если к тому же учесть, что отец ваш погиб в борьбе с фашизмом…
— У нас таких много, — перебила я его. — Взять хотя бы мистера Кетли… простите, товарища Кетлинскаса. Заслуженный человек, партизан.
При этих словах Тучкус наморщил лоб, но в следующее мгновение на лице его появилась холодная, безразличная улыбка.
— Позвольте усомниться, так ли уж тут все хороши. Что-что, а отличить зерна от плевел я могу. Скажем, этот наш Кетлинскас. Прошлое у него достойное, зато в настоящее время ведет он себя не очень-то прилично.
— По-моему, он ничего плохого не делает, — удивилась я.
— Женатый человек, дочь студентка, а он, видите ли, любовные письма пишет, стишки сочиняет. Несерьезно это. Очень несерьезно.
— Да что вы! — попыталась я вступиться за коллегу. — Это же самая невинная игра. Ведь его жена помогает ему эти письма редактировать.
— Так я и поверил, как же, — усомнился заведующий. — А чего ради, по-вашему, Рамялене чуть ли не каждый вечер торчит в кафе?