Беглец часто моргал воспаленными глазами, с удивлением отметив, как явно сдало зрение. День был пасмурный, моросил нудный осенний дождик, не диво, что на опушке в такую погоду мог сгуститься туман. И все же не по этой причине мир сомкнулся в круг, совсем узкий, и путник видел и чувствовал лишь происходящее в двух-трех метрах от него. Крайняя усталость и голод, казалось, заставили мир сжаться в холодный кулак. Мужчине понадобилось отчаянное напряжение последних сил, остатка воли, чтобы не осесть на землю в бессильном ожидании конца, а прорываться из этого тесного, таящего гибель круга. Мужчина стал растирать лицо, виски, глаза. Взгляд его постепенно просветлел. Метрах в ста или дальше он различил две высокие березы, белые стволы которых белели, как высушенные полотенца. Верхушки деревьев уже по-осеннему облысели, и только на нижних ветках еще желтели листья. К этим высоким деревьям прижималась соломенной крышей изба, вился из трубы сизый дымок. Кто-то жил в этой убогой лачуге, топил печь, обогревал свое жилище, готовил еду. От последней мысли рот наполнился слюной. Беглец облизал запекшиеся губы и направился в ту сторону. Ему самому показалось странным, что он, не таясь, пересекал открытое поле, надеясь, пожалуй, только на счастливый случай. Он не сводил покрасневших глаз с жидковатого сизого дымка. Чем ближе путник приближался к усадьбе, тем заметнее ускорял шаг. Во двор он почти вбежал. Похоже было, что беглец хотел поскорее израсходовать последние силы, которые в любой момент грозили иссякнуть.
С каменного приступка возле двери спрыгнул черный кот. Задрав хвост, он с недовольным видом зашагал вдоль стены. На углу дома обернулся и с любопытством поглядел на странного гостя. Человек тем временем уже подошел к дверям. С минуту он рассматривал диковинную ручку, грубо сработанную деревенским кузнецом. Потом догадался, что нужно взяться за эту ручку и большим пальцем нажать на окорябанный металлический язычок. Щеколда приподнялась, звякнув с внутренней стороны двери, как маленький колокольчик. В прихожей без окон еще одна дверь, ведущая в избу. В нос ударили чужие, не очень приятные запахи обжитого помещения. Они были такими острыми, что закружилась голова.
Слегка пошатываясь, мужчина перешагнул через порог и уцепился за другую ручку. Он уже нащупал пальцем язычок, на который следовало нажать, и вдруг чего-то испугался. Кто встретит его, слабого и безоружного, за этой дверью? Ведь он даже не знал толком, куда его занесло, на каком языке говорят живущие тут люди. Десять дней и ночей путник шел, придерживаясь единственного ориентира: с запада на восток. Питался травами, кореньями, последними редкими ягодами. Разговаривал только сам с собой. Но силы его кончились. И если он не постучится сейчас в эту дверь, то замерзнет и умрет где-нибудь под елкой.
Палец уперся в холодную железку, послышалось знакомое звяканье. Первое, что гость заметил в полутьме комнаты, был весело пляшущий в печке огонь. Однако он не стал задерживать взгляд на огне, а поискал главное — живое существо. Поначалу беглецу показалось, что тут никого нет. Присмотревшись внимательнее, он увидел два мерцающих огонька — это были глаза, спокойно глядящие на него из-под пестрой косынки. Возле печки сидела маленькая, как ребенок, старушка. Она лущила фасоль, которую доставала из передника. Мужчина немного успокоился и смелее шагнул на середину комнаты. Страха больше не было, но не было и сил. Шатаясь, он добрел до почерневшего от времени стола, вцепился в него обеими руками и тяжело осел на лавку.
— Есть… — пролепетал он непослушными губами, — дайте поесть…
Старушка поняла его просьбу. Она проворно вскочила и захлопотала возле печки: с шумом задвигала горшками, со скрипом отворила поставец. И все говорила, говорила что-то, но вконец обессилевший путник почти не слышал ее слов — уши его словно были заложены ватой.
Между тем старушка выставила на стол ломоть сала, хлеб, глиняную миску с кислым молоком и несколько серых картофелин «в мундирах». Человек с жадностью набросился на еду. Он никак не мог насытиться, хотя и чувствовал уже тяжесть в желудке. Картошку он съел необлупленную, а кислое молоко выхлебал одним духом, отложив для удобства в сторону ложку. Вскоре на столе ничего не осталось.