В годы войны Витаутас редко видел своего старшего брата. Знал, что тот живет в Каунасе, а вот чем занимается — толком не мог сказать. Витаутас тогда был еще молокососом — гимназистом младших классов, взрослые не во все его посвящали. Да и родители, простые люди, вряд ли знали, чем именно занят в большом городе их любимчик — старший сыночек. Они радовались, что Пранас здоров и весел, благодарили его за подарки, а о том, как устраивать свою жизнь, оставляли решать самому сыну.
Сейчас Витаутас Юркус знал, что не работа была главной виной его старшего брата. Наихудшее стряслось, когда стал приближаться фронт. Гитлеровцы наводили на всех ужас. Вот тогда-то Пранас очутился в Жемайтии, примкнул к вооруженным полицейским и двинулся на запад. Под Кретингой его странствия закончились, пришлось повернуть назад.
Об этой тайне не знал никто, все были уверены, что Пранас погиб в конце войны, — так писал в анкетах и Витаутас Юркус. Чтобы укрепить эти слухи, мать заказала в костеле молебен за упокой души Пранаса, пригласила на него соседок и родственников. А оплаканный всеми Пранас сидел за двойной стеной горницы или дремал, зарывшись в сено, над хлевом.
Дом Юркусов стоял на окраине городка, в окружении старых яблонь, кустов сирени, поодаль от дороги и любопытных глаз. Спокойный и молчаливый, старик Юркус был мастером на все руки: чинил часы, ставил печи, мастерил нехитрую мебель. Никому он не мешал, никто не таил на него зла. С появлением тайного жильца жизнь в доме сделалась еще тише — Юркусы не звали в гости ни соседей, ни родственников, да и сами никуда не ходили, словно носили траур. Дверь избы всегда была заперта, и на стук в сенях сразу же откликалась визгливым тявканьем злая черная собачонка. Этот лай был очень кстати — брат любил помогать в работе отцу, и собачонка предупреждала об опасности.
В первые годы своего затворничества Пранас уверял родителей, что вот-вот вспыхнет какой-то международный конфликт, все переменится и он сможет выйти на свет божий. Надежды его не сбылись, и он продолжал скрываться, страшась кары, хотя лишь смутно представлял себе, какой она может быть.
Годы, проведенные в родительском доме, Витаутас Юркус вспоминал как настоящий кошмар. Вечный страх, слезы матери, раздражительность отца вконец опостылели ему. Он вздохнул с облегчением, только кончив среднюю школу, когда уехал в Каунас учиться в вузе.
Изредка навещая родителей, Витаутас виделся и с братом. Тот жадно ловил новости, особенно из Каунаса, в котором тоже в свое время учился. Разговор поначалу шел искренне, но кончался как-то странно, даже неловко. Без видимой причины Пранас все больше раздражался, бледнел лицом, у него начинали дрожать руки, иногда он резко прерывал разговор, вскакивал, словно испугавшись чего-то, и уходил в свой тайник. Витаутас сам стал избегать этих встреч, все реже появлялся в родном городке. В последний раз он приехал на похороны матери. А теперь и отца…
Ветер со свистом влетал в оконце машины, струйки прохладного воздуха приятно щекотали подбородок. Черная асфальтовая лента бежала по пахнущим грибами борам, и при виде встречных машин Юркуса почему-то бросало в дрожь.
Чем ближе был дом, тем сильнее снедала его тревога. Замедлив ход в родном городке, Юркус внимательно вглядывался в лица прохожих, словно мог по ним угадать, что же происходит в отцовском доме. А вдруг брат не вынес своего страшного одиночества, выбрался из тайника и сейчас стоит у гроба. Ведь в доме, кроме подслеповатой черной собачонки, не осталось ни души. Витаутас Юркус боялся, что брат не выдержит. Надо успеть, пока не случилось непоправимое!
Машина бесшумно вкатилась во двор. Две женщины, судачившие на крыльце, уставились на гостя. В окне избы белело чье-то лицо. Юркус старался не смотреть на него. Захлопнул дверцу машины и торопливо пересек двор. Он даже не взглянул на женщин, стоявших на крыльце, только кивнул им, не поднимая глаз. Его встретили знакомое скрипенье дверных петель, стоптанный порог, запах воска, веток туи и каких-то пряных трав. В доме оцепенели черные тени людей, а посредине гостиной возвышался открытый гроб. Желтоватые отсветы восковой свечи плясали на белом лице отца. Три страдальческие складки залегли над переносицей. Седые усы скрывали плотно сжатые губы.
— Чудно помер ваш папаша-то, — зашептала на ухо соседка, старуха Розалия. — Иду вчера спозаранку на огороды, а сучка ваша сидит на порожке и жалобно воет. Что за напасть, говорю. Кликнула Бушмене, вдвоем с ней зашли в избу. Глядим: а папаша-то ваш лежит на кровати, белый, что ясный месяц, в руках у него — крестик, а на столе — свеча… Тут меня в дрожь как бросит — соседка, говорю, беда!.. Жил ведь один как перст, видать, почуял, что худо дело, сам и свечку засветил…