Юркус слушал шепот старухи и молча кивал. Пробежал взглядом по комнате. Узнал не всех. Соседи, какие-то дальние родственники…
— Кто гроб заказал? — спросил, наклонясь к старухе.
— Бытовой комбинат. Готовый привезли, — охотно пояснила соседка. — Сильвестрас побрил вашего папашу, а мы в костюмчик обрядили. Ну просто красота.
Держась поближе к стене, к ним прокрался очкастый и носатый человек. Роста он был высокого и, наверно, потому сутулился.
— Примите мои соболезнования! — хрипло пророкотал он сверху. — От меня лично и всего коллектива! Являюсь директором комбината бытового обслуживания. Золотых рук лишились.
Что-то громыхнуло за стеной чулана. Там, где был тайник брата. Словно упало что-то. Витаутаса Юркуса прошиб пот. Гости переглянулись, но, видимо, свалили вину на кота, потому что снова заговорили о каких-то мелочах.
Юркус покосился на стену, где висела старинная, почерневшая от времени картина. Возле самой рамы виднелась едва заметная щель. Через нее Пранас мог видеть и слышать все, что происходило в избе. Может, и сейчас его глаза прильнули к этой щели…
Время тащилось нестерпимо медленно. Не спеша катилось по небу неяркое осеннее солнце, лениво надвигались сумерки. Витаутас Юркус никак не мог дождаться минуты, когда все разойдутся и оставят его одного. Соседки вызвались петь всю ночь псалмы, но Витаутас не разрешил им.
— О живом не заботился и мертвого обижает!.. — сердито шушукались соседки, протискиваясь к двери.
Наконец затихли последние шаги. Юркус запер дверь, занавесил окна. Подождал минутку и трижды постучал в стену тайника.
— Пранас!.. Пранас, выходи, — негромко позвал он.
Только острый слух мог уловить, что в сенях зашелестели по-кошачьи осторожные шаги. Беззвучно открылась дверь. Лицо брата всегда было бледным, но сейчас оно отливало синевой. Белые, как снег, волосы ниспадали на плечи. Покрасневшие, лихорадочно блестевшие глаза посмотрели на гостя, а потом — на лежащего в гробу отца. Постояв минуту, седой брат бросился Витаутасу на грудь. Зарыдал, весь содрогаясь:
— Что будет?.. Что теперь будет-то? — всхлипывая, лепетал он.
Витаутас пытался успокоить его, но сам чувствовал, что нервное напряжение вот-вот подкосит его, а от жалости к брату в горле стоял какой-то комок.
Два брата стояли в обнимку в дрожащем свете восковой свечи, одинокие и бессильные, словно заблудившиеся в пустыне.
Через минуту они ужинали на кухоньке.
— Нам надо серьезно обговорить и найти выход, — сказал Витаутас, доставая из своего портфеля бутылку коньяка.
Старший брат посмотрел на него с возмущением:
— Я же не пью! Прикладывайся я к рюмке, давно бы рехнулся, — сказал он и отвернулся в сторону.
— Чуток не повредит. Для успокоения нервов.
Витаутас откупорил бутылку. Сперва налил себе, потом — брату. Тот не возражал, только смотрел угрюмо, словно ему подсовывали яд. Поколебавшись, схватил рюмку и опрокинул залпом. На бледных щеках проступил слабый румянец.
— Сил больше нет, задыхаюсь, ревматизм суставы выкручивает, — сказал Пранас, чуть успокоившись и смелее глядя на гостя. — Скажи, в Вильнюсе в магазинах мышеловки бывают?
— Зачем они тебе?
— Ужас как мышей боюсь.
Витаутас подозрительно посмотрел на него. Брат ничего больше не добавил, только, опустив глаза, налег на еду.
— Ты высоко взлетел, а моя жизнь — коту под хвост… — снова заговорил Пранас. В его голосе послышалась досада.
— В этом никто не виноват: ни я, ни наши родители.
— А кто виноват?! — воскликнул седой брат. Его руки судорожно стиснули столешницу.
— Ты сам и время, — бесстрастно ответил Витаутас Юркус.
— Я! Только я! — прокричал Пранас и, вскочив, нервно заходил по кухоньке. Потом остановился, прислушался и тихо добавил: — Мыши все скребутся да скребутся. Они тут кишмя кишат.
Витаутас налил ему коньяка.
— Сядь и успокойся. Выпей!
Седой брат покосился на рюмку, но за стол садиться не стал. Остановился в углу и, повернувшись спиной к младшему брату, сказал:
— Мог и раньше меня из этой норы вытащить.
— Как же я мог?
— Мог, только за свою карьеру боялся.
— Свою вину на другого не сваливай! — в сердцах сказал Витаутас. — Ты сам боялся дневного света.
Брат мотнул седой головой и снова зашагал из угла в угол. Уставившись в пол, он что-то прикидывал, о чем-то размышлял.