До дрожи знакомый, волнующий голос Каспараса словно извинялся, утешал, успокаивал.
Перевод Б. Залесской и Г. Герасимова.
ГРОХОТ КОЛЕС ВО ТЬМЕ
Возле костела, вдоль высокой, сложенной из больших валунов стены, выстроилось два ряда телег. Лошади, понуро опустив головы, стояли у коновязи из елового бревна, установленного неподалеку от холодной каменной стены. За долгие годы бревно было отполировано до блеска, но местами измочалено, даже обгрызено зубами голодных коней.
Те, кто сегодня поставил тут свои телеги, приехали не молиться, а что-то купить или продать: был базарный день. Большинство выбрало это место и потому, что их дети, набиравшиеся знаний в гимназии, снимали углы у ютившихся возле костела на улице Глуосню хозяек. Они с этого жили: готовили гимназистам еду, в свободное время что-нибудь шили или вязали, чем и зарабатывали свой скромный хлеб.
Едва выйдя на Глуосню, Мартинас с ранцем за спиной, разинув от внимания рот, попытался издали охватить взглядом весь тележный ряд. Сразу станет ясно, приехали родители или нет. Личико его осветилось, когда он узнал отцовского Каштана: жеребец был выше других, светлая грива на длинной шее. Поднимет голову — издалека виден. Мальчик припустил бегом: как не поприветствовать старого знакомца, явившегося из родных мест! Подбежал к жеребцу, почесал ему лоб, погладил шею. Каштан тоже ласково смотрел на Мартинаса, тянул теплые губы к его руке, словно хотел поцеловать. Давал понять, что помнит этого маленького человека, узнает и считает своим. Мартинас какое-то время радовался и разговаривал с жеребцом, от его дружелюбия у мальчика даже становилось горячо в груди. Можно было бы — привел бы Каштана к себе в комнату, книги свои, тетради показал, побеседовал, а может, и угостил бы чем-нибудь. Ведь именно так следует привечать друга из родных мест!
Оказавшись в городе, мальчик постоянно тосковал по оставленному дому: не только по родителям, сестрам и младшему братишке, но и по коту, собаке, по всей скотине, которая с наступлением холодов одной семьей собиралась в сараюшке. Не спеша хрумкали они там сено, улегшись, спокойно жевали жвачку или дремали, тяжело вздыхая. Мальчику всегда нравилось прикасаться к их теплым спинам, нежной шерсти. Даже запахи хлева казались ему не отталкивающими, а приятными.
Поздоровавшись с Каштаном и приласкав его, Мартинас заспешил к себе. Дом его хозяйки Домицеле выделялся из всех других домов на улице, он казался светлее и красивее, потому что стены его были покрашены желтой краской. Мальчику не терпелось узнать, кто из домашних приехал на этот раз, что ему привезли. В базарные дни обычно приезжал один отец — мама оставалась дома. Так было и сегодня. К стене каморки прислонена знакомая большая корзина с веревкой вместо отломанной ручки. Но корзина уже пуста, в ней только серый мешочек. Домицеле вынула буханку хлеба и шмат сала, пересыпала из мешочка муку. Рядом с корзиной — глиняный горшок с крышкой. Дужка на ней так, казалось, и зовет сунуть в горшок два пальца. Мартинас не удержался от искушения, приподнял крышечку, но горшок тоже был пуст, хотя еще сохранял запах свежего молока. Домицеле попрятала привезенное в шкаф, всю неделю будет понемножку выдавать им это добро, чтобы хватило до следующего базарного дня.
— Не говорил отец, когда вернется? — спросил мальчик у хозяйки, которая, стоя у плиты, помешивала деревянной поварешкой щи. Сквозь облачко ароматного пара ее лица почти не было видно.
— Придет, — буркнула она и, помолчав, добавила: — Куда денется?
Для Мартинаса это было мучительным вопросом, от которого сжималось сердце. Почему-то все чаще отец начал возвращаться к телеге, пошатываясь, с мутными глазами. Телогрейка на нем нараспашку, шапка неряшливо сдвинута набок, полосатый шарф заброшен через плечо.
Мартинас знает те местечки, где засиживается отец, но не заходит туда. Иногда покрутится возле дверей закусочной или пивной, заглянет в окна, но войти внутрь не решается. Стыдно. Знает, что отец сердито спросит:
— Тебе чего?
Так уже случилось однажды, когда мальчик рискнул проникнуть в это гогочущее, гудящее пьяными голосами людское месиво. Вцепился в отцовский рукав и, прижавшись, шепнул на ухо:
— Пошли, папа… пошли… Каштан замерз…