Однажды вечером вся многочисленная челядь Скирвайлиса собралась в людской у пылающего очага. Женщины пряли лен, одни мужчины клевали носом, другие скручивали пеньку в веревки или занимались кто чем. Вдруг Мансте, сидевшая в углу с сынишкой на коленях, замурлыкала под нос песню. Женщины, не поверив своим ушам, обернулись в ее сторону. Лица их просветлели. Они соскучились по песням, а ведь Мансте всегда была незаменимой запевалой. Женщины подхватили песню, и с того вечера дом князя снова ожил, будто в него вернулся добрый дух, который на время исчез отсюда.
Возвращению Мансте к жизни, пожалуй, больше всех обрадовался сам Скирвайлис. Каждый раз при виде скорбного лица молодой вдовы он чувствовал, как ледяные тиски сдавливают сердце. Во всей Литве, думал князь, не сыскать больше такой женщины. Веселая, очаровательная, она покоряла с первого взгляда. Как хороши были ее лучистые глаза, точеные руки, гибкая талия, белая кожа, как неповторим ее облик! Бесстрашный воин терялся при одном взгляде на красавицу.
Скирвайлис сидел один в темной горнице и вдруг услышал песню. Он вскочил с кресла и приоткрыл дверь в людскую. Песня зазвучала тише — видно, певуньи решили, что князь сердится.
— Да вы пойте, пойте, не бойтесь! — подбодрил он их, добродушно улыбаясь. — Давненько я не слыхал песен, вот и обрадовался. — И князь задорно сверкнул блекло-голубыми глазами.
Когда он увидел Мансте, взгляд его потеплел. Без слов поблагодарив женщину, Скирвайлис вернулся назад, снова устроился в кресле и стал слушать. Песня опять стала набирать силу, в хор вливались все новые голоса, однако ей недоставало раздолья — слишком сильна еще была в сердцах женщин боль утрат.
Немного погодя невестка принесла ужин. Князь ласково тронул ее за локоть и сказал:
— Не тужи.
Мансте растерялась, порозовела, поспешно выложила на стол содержимое корзинки и потихоньку выскользнула за дверь. Очутившись на кухне, она остановилась напротив очага и задумалась. Потрогала локоть, хранивший тепло прикосновения князя.
— Дети, вы совсем забыли своего дедушку, — укоризненно сказала Мансте сыновьям. — Ему одному тоскливо. Вы бы навестили его…
Мальчики удивленно округлили глазенки, но все же прекратили игру и, толкаясь, выбежали вон. Их звонкие голоса не могли приглушить даже толстые стены.
Холодная, затяжная зима заточила в жилищах людей, как в темнице. Лошадям сюда было не добраться — по брюхо увязали в снегу. И предположить нельзя было в такую пору, что у ворот может появиться нежданный гость или злой ворог. Мир как бы сузился, и казалось, что сразу же за воротами простирается холодная, заснеженная пустыня, в которой не встретишь ни одного живого существа. Поэтому каждый случайный путник, забредший в дом, вызывал у его обитателей неподдельный интерес. Его тут же обступали со всех сторон и забрасывали вопросами.
Но вот солнце окончательно повернуло на весну, закапала с крыш первая звонкая капель. В один из таких дней у ворот княжеской усадьбы остановились трое довольно странных всадников. Посередине на стройном вороном коне сидело какое-то существо — то ли человек, то ли зверь. С ног до головы оно было закутано в рысью шкуру. Из-под косматой меховой шапки задорно блестели живые глаза и торчал вздернутый нос. К удивлению челяди, этот всадник потребовал визгливым женским голосом, чтобы отогнали собак и отперли ворота.
На шум вышел Гругис и, остановившись на пороге, стал с интересом наблюдать, что будет дальше. Вероятно, его появление не осталось незамеченным. Странный всадник приподнялся в седле и замахал руками:
— Гругис, здравствуй! Ты чего стоишь как истукан? Принимай гостей!
У молодого хозяина чуть ноги не подкосились: это была Гирдиле, дочка ретавского князя Памплиса!
Распахнулись ворота, заскулили удерживаемые за загривки собаки, и всадники торжественно прогарцевали к дому Скирвайлиса.
— Помоги слезть! — снова послышался повелительный голос.
И хотя ухаживать за Гирдиле входило в обязанности ее спутников, княжич, зная капризный нрав девушки, подскочил к ее коню. Княжна ловко перебросила через круп коня ногу, расставила руки и, свалившись прямо в объятия юноши, крепко обхватила его за шею. Дворовые испуганно ахнули, будто в их юного хозяина вцепилась рысь. От них не укрылось замешательство Гругиса: поколебавшись немного, обнять ли и ему гостью или помочь ей спуститься иным способом, он все-таки раскрыл ей объятия.