Впервые за много дней я почувствовал, что мы вместе. Да, мы стоим на краю обрыва темной ночью, мы смотрим в тот же вечный мрак, что и Элизабет Таппер, но мы вместе.
Уильям вошел в комнату, я следом за ним. Мы увидели детей Элизабет. Старшему было семь, младшему пять. Они лежали рядком, на старом соломенном матрасе. В ставнях были широкие щели, и мы увидели, что лица детей покрыты пятнами, а глаза закрыты. Мать выпрямила им ручки и ножки. Она оставалась с ними до самого конца, а потом лишила себя жизни. Рядом с матрасом все еще стояла плошка с недопитым овсяным отваром.
Я выскочил в зал, где воздух был чище. Я мог думать только о собственной семье – до дома был еще целый день ходу. Что ждет меня, когда я открою дверь своего дома? А вдруг и Кэтрин висит на балке, как несчастная Элизабет? Вдруг веревка уже охватила ее белую шею? Вдруг ее руки, глаза и сердце уже пусты? Мысленно я увидел, как она висит в воздухе, как безжизненный мешок плоти. А вдруг мои сыновья, Уильям, Джон и Джеймс, лежат мертвые в своих кроватках, а лица их покрыты пятнами? Я вспомнил их волосы и глаза, в ушах зазвучали их голоса. Если они мертвы, то не захочу ли и я свести счеты с жизнью?
Какой-то звук отвлек меня от этих мыслей. Я увидел, что Уильям двигает скамейку. Он встал на нее, снял с балки солидный окорок и засунул его в дорожную суму.
– Ради всего святого, Уильям! Имей же уважение!
– Если я этого не сделаю, это сделает кто-то другой, – ответил брат. – Добрая еда – для живых, а не для воров и червей. – Он застегнул суму и выставил ее за дверь. – Кроме того, если ты винишь меня в неуважении, то что скажешь насчет чумы? Какое уважение Бог проявил к Элизабет и ее детям? Разве он не оскорбил их?
– Это богохульство!
– Оставь свое благочестивое занудство, Джон, меня от него тошнит. Лучше помоги мне ее снять.
По тому, как Уильям смотрел на нее, я понял, что ему нет дела до того, что она была шлюхой. Он жалел ее, несмотря ни на что.
Я подошел, обхватил тело и приподнял его, а Уильям отвязал веревку. Мне было грустно. Руки и ноги Элизабет окостенели, а кожа напоминала остывший воск. Уильям спустился со скамьи, и мы опустили ее на пол, а потом перенесли в комнату. Ее волосы рассыпались по моим рукам. Мы положили ее на пол, рядом с детьми, встали в изножье и прочли молитвы.
Помолчав, Уильям сказал:
– Часа через три стемнеет, а до Эксетера еще шесть миль.
Я смотрел на тела, охваченный глубокой жалостью.
– Джон, если бы я мог, я бы похоронил их всех. Но…
Я знал. Во имя Христа… Я знал.
Я вышел из дома и остановился, судорожно вдыхая свежий воздух. Уильям вышел следом за мной. Я смотрел в небо и мысленно твердил себе: «Мы все хотим поступать правильно. Но… Но… НО… Этим коротким, незаконченным предложением все было сказано. Жизнь будет продолжаться – но… Праведнику нечего бояться – но… Не укради, но… Почитай отца и мать твою, пока они не умрут от чумы. Хорони мертвых, как подобает, но только если у них под мышками и на шее нет черных опухолей, и если они не утопились и не повесились, потому что дети их умерли от чумы.
Я чувствовал, что слезы текут по щекам. Разозлившись на себя, я вытер глаза рукавом.
– Не бойся слез, брат. Дай волю горю…
Я глубоко вздохнул и отвернулся.
– Однажды я познакомился с моряком. Он рассказал, что его корабль штормом унесло в открытое море. Берегов не было видно. Мачта сломалась, и три недели корабль дрейфовал в море. Моряки умирали один за другим. Тот человек сказал мне, что умирали они не от голода и не от волн. Их убивала мысль о том, что они никогда больше не увидят земли. Эта мысль, как зверь, впивалась в их души и постепенно высасывала из них волю к жизни. Она разрушала их связь с жизнью. И я сейчас чувствую то же самое.
Уильям обнял меня за плечи и прижался лбом к моему лбу.
– Ты помнишь нашего отца на смертном одре?
Я кивнул. В то время мне было не больше двенадцати, но я до мелочей помнил, как он кашлял и корчился в постели на нашей мельнице в Кренбруке, где сейчас живет наш старший брат. Когда священник соборовал его, отец сорвал с себя ночную рубашку и объявил, что пойдет на прогулку. Он засмеялся и упал навзничь. Так он умер.
– Иногда я говорю странные вещи, словно безумный… Вот я спросил тебя, сколько трупов мы увидим… Все то, чего мы не в силах вынести, мы складываем в корзину безумия. Таким был и его последний смех.
Слова Уильяма удивили меня, и я решил обдумать их позднее.