Когда приедут копы.
Интересно, зачем они сюда приедут?
Конни обычно ставила свой потрепанный «Сатурн» у заднего входа в заведение и входила через дверь, около которой выгружали продукты. Она не стеснялась старенькой машины, просто стыдилась своей работы и не хотела, чтобы кто-нибудь из тех, кто торчал около нашего заведения, остановил ее около двери на тротуаре. Уже после полиция оцепила десятиметровый периметр вокруг ее машины желтой лентой для ограждения мест преступления. Но до этого я, наплевав на все распоряжения Виктора, выскочил на улицу.
Мертвая Конни лежала около своей машины. На лбу между выгнутыми бровями зияла рана от выстрела. По-видимому, она сопротивлялась, потому что блузка ее была порвана, а правая туфля валялась в стороне.
Я окаменел; это было уже слишком. Произошла эмоциональная перегрузка. Мой мозг окутали клубы пара, как будто его обложили кусками льда.
«Боль придет потом», – подумал я.
И был прав.
Я не особый любитель красот природы, а потому не замедляю шага, чтобы посмотреть на звезды, и не встаю чуть свет полюбоваться восходом солнца. Но иногда какая-то картина отпечатывается в памяти, и ты понимаешь, что она останется там навсегда. Это всегда связано с насилием, дерьмом и несчастьем. Я почти не помню детского лица своего младшего брата, зато мой дорогой папаша то и дело заявляется в мои сны. Он стоит, повернувшись ко мне лицом в три четверти, глаза полуприкрыты веками, на лице клочья седой щетины, а я падаю от удара его кулака и чувствую, как мой левый глаз наполняется кровью.
Тот вечер я тоже никогда не забуду. Конни лежала рядом со своим «Сатурном» слегка на боку, будто собиралась повернуться во сне. Одна щека ободрана, как ботинок сорванца, смуглые руки и ноги, торчащие локти. Дверь машины, желтый отсвет которой падал на ее лицо, открыта. На фоне старого асфальта, изрытого трещинами, в которые забились сигаретные окурки, мне запомнились ее платье из какого-то голубого блестящего материала – то ли с блестками, то ли с металлической нитью, округлые бедра и вьющиеся волосы на мокрой дороге.
И дыра в голове.
Задыхаясь, я вернулся в клуб.
Виноват ли я в том, что с ней случилось? Есть ли связь между мной и ее смертью?
Копы собрали нас в баре и сообщили, что мы останемся здесь на неопределенный срок. Вик тут же принялся выступать.
– Какого хрена! – взвыл он, практически уткнувшись носом в нос детектива, в глазах которой появилось выражение, говорящее о том, что все имеет предел, а Вик явно переходит границу дозволенного. – Ее застрелили даже не на нашей территории. Это полицейский произвол и надругательство над правами граждан. Понятно? – Вик никогда не замечал разницы между сохранением лица и тем, чтобы болтать глупости. – На другой стороне улицы булочная; советую вам и ее закрыть, иначе я подам на вас в суд.
– Я коп, сэр, – ответила детектив, чернокожая женщина лет тридцати с жесткими чертами лица, словно вырезанными из дерева. – Мы не закрываем булочные.
У Вика чуть не случился удар.
– Очень смешно, дамочка. Если б я хотел выслушивать всякое дерьмо от сучки, то остался бы дома.
Впрочем, у детектива имелся ответ и на это.
– Правда? Может, если б вы щелкнули каблуками своих рубиновых туфель, вы сумели бы оказать нам всем услугу и перенестись в волшебный мир, который производит плохо воспитанных задниц, вроде вас… сэр.
Это было сильно сказано, но Вик обозвал детектива сучкой, так что, похоже, она не опасалась жалобы с его стороны. Я решил, что с ней лучше не связываться.
Детектив потерпела выступления Вика еще пять минут, а затем приказала отправить его в участок и оставить там в камере на ночь.
Брэнди громко возмущалась до тех пор, пока за ее боссом не закрылась дверь, потом закурила и сказала:
– Слава богу. Еще немного, и я бы врезала ему каблуком по заднице.
Я удивился, потому что Брэнди могла использовать словечко и покрепче.
Мы просидели два часа в баре, дожидаясь экспертов, которые приехали в своих бумажных халатах из самого Гамильтона. Потом еще полтора часа, пока они исследовали место преступления в поисках улик. Я пожелал им удачи. Площадка у задней двери видела больше сделок с марихуаной и орального секса, чем район красных фонарей в Амстердаме. Могу побиться об заклад, что они насобирали образцов спермы, которая осталась там аж с пятидесятых годов.
Я наблюдал за происходящим в высокое окно, но видел только ногу Конни, и этого мне хватило, чтобы испытать жгучее желание оплакать все печали, выпавшие на мою долю в жизни. Однако я сдержался. Для усердных копов плачущий громадный мужик означает добровольное признание вины.