Чтобы отвлечься от гложущей обиды, Макс подумал об отце - тот все же извинился за свое поведение. Ну, как извинился? Помялся на пороге, буркнул "ты понимаешь" и ушел. А он не понимает. Не понимает! Никак в толк не возьмет, чего хотят люди.
Набережная свернула, вытянувшись лентой моста, а он перебежал дорогу, вызвав недовольные гудки, порадовался своей ловкости. Кеды мягко ступали по асфальту, подбрасывая его вверх, а он насвистывал под нос, не вспоминая ни о чем. Зачем маяться и тревожиться, если день так замечателен?
Но хорошее настроение продлилось недолго, лишь до двора. У качелей, за низеньким столиком - его очень уважали местные алкаши - сидел Даниил, словно ожидая кого-то. Макс сделал вид, что не заметил приветственного жеста. Вытянулся в струнку, ровно-ровно, и, не поворачивая головы, пошел к подъезду.
- Макс, привет. - Сосед догнал его в три шага.
- Здрасте, - пробормотал Макс.
- Ты не знаешь, кто живет вон там? - Длинный палец указал на окна Василия Петровича.
- Знаю, а что?
- Да нет, ничего, - улыбнулся Даниил. Округлившиеся щеки покрывала редкая щетина. - Удачи.
- Ага.
И чего он хотел? Нет, что бы Катька не говорила, а он совершенно чокнутый. На всю голову больной.
****
От корвалола сердце успокаивалось, замирало, как мышка под печкой. В старом доме, где она жила до переезда в город, была большая печь. Дров для нее нужно было - тьма! Братья рубили и пилили стволы, а она, как самая младшая, складывала поленья под навесом.
От тёплых воспоминаний - она словно наяву ощутила жар лежанки и запах шерстяного одеяла - Марья задремала в кресле. Она ждала внучку, как и всегда в будни.
Во сне она гуляла за оградой, в поле, за которым горой вставал лес. Ей было года три или четыре - ноги тонули в валенках. Заснеженная земля принимала в свои объятья всех: и полёвок, и русаков - и любопытных детей. Марья копала норы в плотном снегу и затем сидела в светлой пустоте, слушая писк мышей.
Писк нарастал, взлетал ввысь, превращаясь в навязчивый, неприятный, надоедливый звук. Звонили в дверь. Долго.
- Иду, иду я!
Ох, как ломит спину после сна в неудобной позе. Ноги цепляются за ковер, никак не хотят идти ровно, старые. Наконец Марья доковыляла до двери. Не посмотрев в звонок - а чего бояться? красть у них нечего, а смерти она не боится, - она открыла. На площадке стоял крепкий, угрюмый мужчина.
- Да?
- Я насчет соседа вашего, Василия Петровича. Вы не знаете, он дома?
- Какого Василия? - переспросила Марья. Она впервые слышала это имя.
Мужчина глянул на нее, как на сумасшедшую, и повторил медленно, по слогам:
- Ва-силь Пет-ро-вич. Я звонил, а он трубку не берет, на стук не выходит. Вы давно его видели?
- Да не видела я никого! - рассердилась Марья. Что он с ней шутит, взрослый ведь человек, не мальчишка.
- Ладно. Извините.
Внизу хлопнула дверь, а через какой-то миг на площадке показалась Катя. Она протиснулась мимо незнакомца, небрежно кивнув на его извинения, и ворвалась в квартиру, принеся с собой аромат беспечной радости.
- Катюша, голодная? Как уроки?.. Давай сумку, я положу вот тут вот, - захлопотала Марья.
Некогда болеть - внучка не кормлена.
- Бусь, а кто это был? - Катя вынырнула из холодильника с кастрюлькой холодного супа. - Садись ты, я сама все разогрею.
- Да я насиделась за весь день. Этот-то? Не знаю, спрашивал какого-то Василия...
- Петровича?
Катя щелкнула зажигалкой - старой, с искрой - и поставила суп на огонь. На бабушку она не смотрела, вот и не увидела, как та побледнела.
- А ты что - знаешь такого?
- Ба, ну ты что? - обернулась внучка. - Это же наш сосед, я его с детства знаю.
- Да? - Марья потянулась за хлебницей, достала нож. Руки слегка дрожали. Наверное, она просто старая. - Я как-то... забыла.
Она совсем его не помнила. Пыталась припомнить, кто живет за стеной, но в памяти будто стена вставала, показывая вместо человека размытое пятно.
- Ну ты даешь, - хмыкнула Катя. - Хотя он такой никакой, что его не грех и забыть.
- Да... Да... Так что там в школе?
Марья слушала внучку, а пальцы перебирали в кармане таблетки. Надо что-нибудь для памяти, никак ей нельзя расклеиваться.
****
Отражение пялилось на него водянисто-голубыми глазами, насмешливо шмыгало носом. Тёмные волосы уже пора подстричь, а то челка скоро длиннее катькиной будет - до ушей. На щеках бугрятся чёрные вулканы угрей. Мама запрещает их трогать, а он все равно не может удержаться и давит их перед зеркалом. От этого остаются некрасивые красные ранки. Они потом заживут, конечно, но мама пугает какими-то шрамами, ругается и мажет его вонючей мазью.