Макс вздохнул и сковырнул струп с поджившей язвочки. Кровь проступила шариком, замерла и застыла. Отражение скорчило рожу. Урод.
В замке завозился ключ, заскрипел, царапая стенки. Макс бросил зеркало в ящик стола, прыгнул на диван и укрылся за первой попавшейся книгой. Ею оказался учебник по химии. Формулы плыли перед глазами, вращаясь молекулярными решетками, шарами и прочей немыслимой чушью, а он слушал, как отец громыхает в тесной прихожей.
Мама тоже слушает. Сидит на кухне или в спальне, ждет, пока муж остынет, перегорит, как последние угли в костре. Раньше к нему и подходить опасно. Нет, он не дерётся, ничего такого! Просто... Просто злится. От ярости на висках у него бьются две голубые жилки, а иногда дергается глаз, быстро и часто. Папа шумно дышит, выдыхая воздух из раздутых ноздрей, словно паровоз. Стискивает зубы и ждет, когда кто-нибудь даст ему повод разродиться гневной тирадой.
Если повода нет - а такое случается нечасто, - он вымещает зло на мебели. Иногда, во время вспышки, он швыряет чем-нибудь в стену. Когда мимо уха пролетает тарелка, а отлетевшие осколки царапают шею - это страшно.
Потом он всегда извиняется. Качается на носках, как огромный плюшевый медведь, всем видом выражает раскаяние и стыд, но не стоит верить безобидной позе. Он может вскипеть от одного неосторожного слова, вспыхнуть пламенем, и тогда все начнется заново. Крики, шум, слезы.
Мама выходит первой, а он стыдливо прячется у себя, заталкивая подальше стыдливую радость: пронесло! пронесло!
Ворчанье отца сменяют тихие увещевания мамы, она говорит с ним как с ребенком - мягко и ласково. Иногда Максу кажется, что она наслаждается своей ролью мученицы. С гордостью несет терновый венец, не замечая, что из ран струится кровь. Но на смену кощунственным мыслям приходят хорошие воспоминания: отец катает его на плечах, а он визжит тоненько и держится за волосы, крепко сжимая кулачки; родители выбирают арбуз, переговариваясь и - редкость какая - не споря; он сломал ногу, а папа тащит его, уже большого парня, на руках в травмпункт.
Макс злится на него. Ну почему он такой? Почему он не может быть другим?
- Пошли жрать, - басит через дверь отец. - Мамка котлет нажарила.
На столе, покрытом клетчатой скатертью, громоздятся тарелки. Салат, котлеты, любимая папина гречка, а на десерт - сырники.
- ...было. Сердце. - Мама опустила уголки губ - Макс на миг увидел её в старости. - Надо Марии Ивановне занести сырничков. Макс, сходишь?
- Ага.
- Бабка и так отлично держится. Сколько ей - шестьдесят, семьдесят?
- Что-то около, - говорит мама. Её тарелка почти пуста, она ничего не ест.
- Подай соль... Спасибо, - отец откусил от котлеты почти половину, обнажив белое мясо. - Семьдесят, а она ещё ого-го.
- Катя говорит, что у нее с памятью проблемы. Она Василия Петровича не помнит. - Макс перетянул все внимание на себя.
Повисла тишина. Отец отложил в сторону вилку с недоеденной котлетой и спросил:
- Кого?
- Соседа нашего. - Макс посмотрел на маму - ее глаза, окруженные тонкими морщинками, смотрели умоляюще: только не зли отца!
- Данилу, что ли? - Крепкие зубы размололи огурец. Капля сока скатилась к подбородку.
- Нет, другого. Ну, тот придурок, помните? Он еще тебя, мам, Людкой называет, когда мимо проходит.
Родители переглянулись. Макс, чувствуя, что теряет завоеванные позиции, заторопился, зачастил:
- Он в депо работает, в ночные смены. Лысый, в дурацких ботинках. Ну? Не помните?
Тишина.
- Пьёт ещё, но сам, без гостей. А потом бутылки выбрасывать ходит в чужую мусорку, за угловым домом. Вспомнили?
- Максим, ты не заболел? - Прохладная рука легла на лоб.
- Ты чего мне голову морочишь? - На отцовских щеках заходили желваки, заворочались камнями. - Какой такой лысый? Нет у нас таких! Нет!
- Да есть же! Есть...
Мама метнула на него укоризненный взгляд и погладила
- Тихо, не волнуйся. Он просто перепутал. Да, Макс?
- Что ты мне рот затыкаешь? Я в своём доме не имею права и слова сказать?!
Макс отодвинул тарелку. Аппетита не было. Он не понимал, зачем родители сговорились против него, ведь ничем иным их общую и выборочную амнезию он объяснить не мог.
- Мам, ну хоть ты ему скажи, - попробовал он воззвать к здравому смыслу. - Ты же его знаешь лет сто!
Крепкий, увесистый кулак громыхнул о стол. По полу покатился огурец, Макс проводил его взглядом, не желая смотреть на злого мужчину, не похожего на его папу.
- Не дорос, сопля, отца обзывать! Придумал какого-то лысого и радуешься... Не трогай меня! Пристала... Ты его знаешь? А?