— Да уж оседает, — уклончиво ответила мамаша. — Меня не обманете.
После этого случая я начал страшно бояться новых покупателей. Опытный психиатр без труда обнаружил бы у меня наличие «инфериорити комплекс». Мне начало казаться, что живем мы в каком-то убогом сарае, который постепенно оседает и который рано или поздно поглотят зыбучие пески. И, может быть, ванная, кухня, гараж и гостиная никуда не годятся, следует немедленно переменить окна и двери, поставить новую систему отопления, заменить обои на стенах, абажуры на лампах и пристроить второй этаж под спальни для моих несуществующих детей?.. Вечером пришел подвыпивший человек, стал в дверях и спросил:
— Господин Седых, вы меня узнаете?
— Нет, — ответил я после минутного раздумья. — Не узнаю.
— Правильно, — подтвердил посетитель. — Мы никогда с вами и не встречались.
И, с места в карьер:
— Что с домом даете?
— Позвольте, вы ведь даже дома не видели и цены не знаете, а уже спрашиваете, что я даю в придачу!
— Цена обыкновенная, — сказал покупатель. Низкая. И плачу я наличными. Помещение подходящее. А вы лучше скажите, что даете в придачу…
Я предложил аппарат для охлаждения воздуха, какие-то садовые инструменты и старые кастрюли. Всё ему было мало. Он требовал хрустальную люстру, драпри на окнах, машину для стрижки травы и еще утверждал, что я страшно «зажимаю»… После этого посетителя я весь день ходил с холодным компрессом на голове, глотал аспирин и всё прикидывал в уме:
— Может следовало предложить ему еще стиральную машину и полное собрание моих сочинений?
Приходили встревоженные соседи. Мари Кола спрашивала:
— Ну, что, продали? Нет? Ну, слава Богу! Значит еще поживете с нами вместе.
Соседи замечательные, — и Мари Кола, и Наташа, и Машенька, и Александр Александрович (скороговоркой Сансанч), и рыболов Юрий, но в вопросе о продаже дома они проявляли совершенно бесстыжий эгоизм и открыто радовались нашим неудачам. В виде репрессий мы стали подавать к чаю какое-то старое, захудалое печенье, но и это на них не действовало, — они крепко верили в лучшее будущее и в то, что продажа не состоится.
Этот период нашей жизни, еще совсем недавний, теперь представляется мне в каком-то тумане, из которого время от времени выплывают лица покупателей, строго вопрошающие:
— А термитов в доме нету? Крыша протекает? А как с мышами у вас обстоит дело? Есть, небось, мышки?
В один из таких дней я лежал в шезлонге в состоянии полной прострации, когда к дому подъехали два земляка и спросили, можно ли посмотреть? Я пригласил их внутрь и поплелся вслед за покупателями с покорным видом быка, которого ведут на убой. Собственно, в этот момент я уже был глубоко убежден, что дом никогда продан не будет и что до скончания веков и гласа трубного я буду показывать его посетителям и выслушивать их критические замечания… Но эти посетители почему-то никаких замечаний не делали, ничего не критиковали, спросили о цене и ушли, пообещав дать мне знать. Я проводил их безразличным взглядом и снова впал в полубессознательное состояние.
Через неделю они вернулись. Быстро, точно так, как сделал это когда-то я, они прошли по комнатам, перекинулись несколькими словами и один из них, протянув мне руку, сказал:
— Ну, давайте по рукам. Продали!
Так просто, без высокой финальной ноты, кончилась моя фермерская карьера в Америке.
К слову сказать, новый владелец доволен и окнами, и кухней, и ванной. Я уверен, что он будет очень счастлив в этом доме. Может быть, я еще как-нибудь съезжу в Лэйквуд на старое пепелище. И, если домовладелец мне разрешит, я поработаю на огороде. Ибо что может быть лучше и вкусней овощей из своего огорода?
Пурим
— Смотри, не разбей блюдо. И пожелай дяде Адольфу счастливого Пурима.
Яша еще совсем маленький, — ему на долгие годы, недавно исполнилось семь лет, а блюдо с пуримскими сластями такое большое и тяжелое… Завернуто оно в белоснежную, подкрахмаленную салфетку, завязанную сверху узлом, но мальчику строго настрого приказано за узел не держать, а нести блюдо, прижав двумя руками к груди. Это не так просто, в особенности, приняв во внимание, что от блюда соблазнительно пахнет еще теплым яблочным штруделем с изюмом, который мать только что вынула из духовки.
С утра Яша уже перехватил несколько гоменташей и маковок в меду, но штрудель ему так и не дали попробовать, — его пекли не для детей, а для дяди Адольфа и для почетных гостей, которые придут вечером к чаю.
Яша не прочь проверить содержимое блюда, — уж очень придирчив дядя Адольф. Сделать это на ходу не так просто, — руки заняты, но орудуя одним только носом, который всё равно надо вытереть, он осторожно раздвигает края салфетки и заглядывает внутрь. На блюде с цветными разводами пышно раскинулся подрумяненный, пухлый штрудель с воздушной, слоеной корочкой и жирной, сладкой начинкой. Рядом с ним, как солдаты-пехотинцы расположились в ряд черные маковки, за ними — тесточки в меду и, наконец, большой кусок орехового пряника. Такого пряника, по словам мамы, нет ни у кого в городе. Но самое главное, это — гоменташи, предмет особой заботы и волнения. В прошлом году, на Пурим, когда Яша принес шалахмонес,[1] дядя Адольф начал его дразнить: