— Почему пирожки кривые?
Тщетно Яша уверял и божился, что пуримские пирожки должны быть именно такой, треугольной формы. Дядька твердил свое, довел мальчика до слез и, хотя подарил на прощанье четвертак, мальчик ушел домой оскорбленный в своих лучших чувствах: назвать мамины пирожки кривыми!
Странный это народ — взрослые, на ходу думает Яша, стараясь не споткнуться и не уронить, не дай Бог, блюдо. Целый год дразнить несуществующими кривыми пирожками… На этот раз он уж не сможет придраться, — я выбрал самые красивые, самой лучшей формы. И кроме того, у меня есть бумага…
Что это за бумага, дядя Адольф узнал только после того, как Яша вошел в дом, поздравил с праздником и с достоинством поставил свой подарок на стол, — стесняться нечего, как говорит мама, дай Бог всем получать такой шалахмонес! Затем он вынул из кармана бумагу — первое стихотворение, написанное им в жизни:
— Как вам это нравится? — сказал дядя Адольф, — обращаясь к домашним. Этот сморкач уже пишет стихи… Нам не хватало только иметь в семье своего собственного Пушкина!
Всё же, дядя явно остался доволен и на этот раз подарил племяннику новенький, блестящий полтинник. И о кривых пирожках больше не упоминал.
Яша потом писал стихи еще несколько лет. Но Пушкина из него почему-то не вышло.
Весна. В воздухе пахнет талым снегом. Каплет с крыш, оттаявшие под солнцем ледяные сосульки со звоном падают на тротуары и рассыпаются сверкающей бриллиантовой пылью. Закутанные в шали торговки на главной улице городка предлагают прохожим букетики подснежников.
Под ногами чавкающая липкая грязь, из которой трудно вытянуть галоши.
Пять мальчиков с вымазанными сажей и краской лицами, в картонных коронах, и в каких-то тряпках, которые должны изображать тоги древних персов, торопятся из дома в дом. Встречают их радостно:
— Пуримские актеры пришли! Пурим шпилеры!
Актеры разыгрывают сценку, заканчивающуюся полным торжеством Мордухая и царицы Эсфири над коварным Аманом. Царицу играет Зяма-Кошкодав, подложивший себе под рубаху для полноты иллюзии две подушечки-думки и надевший парик бабушки. Как такая полногрудая Эсфирь могла покорить сердце строптивого царя Артаксеркса, — один Бог ведает… Во всяком случае, пьеска кончается счастливо, актеры пускают в ход свои трещетки и, поклонившись зрителям, поют под занавес:
К вечеру у объевшихся сластями актеров начинают болеть животы и праздник кончается большой порцией касторки. В те счастливые времена касторка в капсулях еще не была изобретена, — глотали ее прямо со столовой ложки, затыкая носы и почему-то запивали черным, горьким кофе без сахару.
Старый реб Меер мечтательно поглаживает свою огненно-рыжую бороду и говорит:
— Ты уже большой, Яша. Твой папаша, дай ему Бог дожить до ста двадцати лет, отдал тебя в казенную гимназию. Как будто в хедере тебе было бы плохо… Я не возражаю, — если еврейский мальчик имеет хорошего меламеда и может молиться, — пусть себе ходит даже в гимназию!
— Ребе, завтра я не иду в гимназию.
— Я думаю! Завтра Пурим. И по этому случаю почитай ты мне из книги Эсфири. Ну, начни здесь.
Желтым ногтем он подчеркивает в Пятикнижии место, с которого надо начать читать. Яша опирается на одну руку, словно голова его внезапно отяжелела от бездны премудрости, слегка начинает раскачиваться слева направо и справа налево и, нараспев, читает:
— Вайи (это было)… бимей (во времена)… Ахашвейроша (Артаксеркса)… амелех (который царствовал)..
— Горе человеку, который сам возлагает на себя корону, учит нас Тора! — восклицает реб Меер… — Читай, Яшенька, читай!