Тут Елизавета Петровна потеряла всякое самообладание и показала свой настоящий характер, — очень уж было задето ее женское самолюбие:
— Средних лет? Да какая женщина средних лет пойдет за вас? Слепая, что ли? Вы на себя посмотрите — жених какой отыскался! Два зуба изо рта торчат, а жениться хочет! Вы бы хоть челюсть вставную сделали, что ли, а потом жениться!
— Да и у вас, сударыня, что-то голова трясется. Я это сразу заметил, как вошел…
И, правда, от волнения, или просто по привычке, голова невесты мелко тряслась. Вместо ответа, Елизавета Петровна начала деловито убирать со стола печенье, остатки бутербродов и принесенную гостем, еще нераскрытую коробку конфет. И, убирая, вся распаленная, говорила:
— Ну, голубчик, закусили, погуторили, время провели. А теперь — ладно, с Богом! Поезжайте к себе, в холостяцкую свою берлогу. У вас когда автобус?
Константин Алексеевич встал, застегнул свой слишком узкий пиджак и пробормотал, откланиваясь что-то невнятное: очень дескать, жаль, не вышло. Хотел еще добавить что-то поэтическое насчет того, как расходятся в море корабли, но махнул рукой и направился в переднюю. За ним шла невеста, мелко тряся головой, и говорила:
— Кланяйтесь там у себя, в Бригаде Стариков!
Через час Константин Алексеевич уже сидел в автобусе. Мимо мелькал американский пейзаж: газолиновые станции, газоновые лужайки и белые домики…
Трудный день кончался. Константин Алексеевич дремал и, успокоенный, даже с некоторым душевным подъемом, думал о том, что замело тебя снегом, Россия, а злые ветры поют над тобой панихиды… И ему казалось, что в судьбе России и в его личной судьбе было нечто общее.
Николка
История эта начинается на подобие святочного рассказа, только в конце ее нет, как подобает в таких случаях, мира на земле и в человецех благоволения. А начало было такое: на рассвете холодного, декабрьского дня, в гостиной запела птица. Это звучит неправдоподобно. Рассветы большого города имеют свои собственные, особые звуки, ничего общего с пением птиц не имеющие, — звонкие шаги прохожего, торопящегося на работу, грохот выдвигаемых мусорных ящиков, или первый автобус, еще не проснувшийся от долгой гаражной ночи, с легким скрипом уходящий в туманную даль мокрого авеню. Просыпались вы от равномерного и резкого чирканья железных лопат по тротуарам? Над городом стоит странная, необычная тишина, и только этот звук, доносящийся с разных концов улицы, вдруг наполняет душу радостным сознанием: ночью выпал снег, и его сейчас расчищают… Кстати, и в это утро шел снег, но какой-то ленивый, мокрый, и пение птицы в гостиной показалось совершенно невозможным.
— Птица поет, сказала жена. В гостиной птица…
Значит, я не спал, мы оба слышали это пение.
Нужно было встать, выйти из теплой постели в комнату с открытым окном, — ужас зимних пробуждений в ледяном холоде, в полумраке, с тяжелыми мыслями..
Еще на одно мгновенье я закрыл глаза, прощаясь с блаженством тепла, потом поднялся рывком, натянул халат и вышел в гостиную… И в ту же секунду что-то маленькое, серо-желтое, очень испуганное и жалкое пролетело по комнате, описало полукруг и уселось у меня на плече.
— Ты что здесь делаешь, пичуга?
В ответ она начала жалобно пищать, — вы слышали, как плачут птицы? Ей было холодно, она промокла, была взъерошена и страшно напугана. Вылететь из своей клетки в окно, случайно оставленное открытым, оказаться вдруг на зимней, снежной улице, в огромном, незнакомом и страшном мире, где нет удобных для сиденья жердочек, нет зерен и свежей зелени, а только фасады буро-коричневых домов, мокрые карнизы и крыши, на которых снег смешивается с черной сажей. И самое страшное — это пространство, огромное пространство улицы, невозможность найти то единственное в мире окно, которое было открытым, и за которым остался дом, спокойный, привычный уклад жизни, собственная, такая любимая, навсегда утерянная клетка.
Прежде всего мы закрыли окно, через которое влетела в комнату полумертвая от холода и страха птица и включили отопление. Потом на полу появилось блюдце с водой, а на газетном листе была рассыпана манная крупа. Через несколько минут залетный гость начал устраиваться на новом месте. Нерешительно отведал крупы, запил водой и энергично принялся за туалет, — нужно было снять с себя всю дорожную пыль и сажу. И только теперь я разобрал, что это — канарейка. Голова и грудка ее были покрыты нежножелтым пухом, как у однодневного цыпленка, а крылышки — серые. Впрочем, впоследствии, и они пожелтели.