– Это было бы хорошо, – Оксана внимательно посмотрела на него, – но мне показалось…
– Что показалось?
– Мне показалось, что ты не очень-то стремишься встречаться с Аркадием.
– Глупости! Мы все – старые друзья, одноклассники, какие у меня могут быть с ним счеты? Ты же не изменяла ему со мной, ты ушла ко мне после того, как он тебя обманул и бросил. У нас друг к другу не может быть претензий. И потом, мы ведь встречались после того, как он вернулся, ты что, забыла?
– Нет, я помню. Но я видела, что тебе это не доставило удовольствия. Если ты поедешь с нами, ты просто-напросто испортишь себе выходной день.
«Ты поедешь с нами. Не „мы поедем вместе с тобой“, а „ты поедешь с нами“. Она едет с сыном и с Аркадием, а он, Хан, – с ними. Прилипала. Примазавшийся ненужный попутчик. Навязчивый советчик. Третий лишний. Правда, в данном случае – четвертый, но сути это не меняет.»
– Пожалуй, ты права, – Хан через силу выдавил из себя улыбку, – я, конечно, не собственник, но мне неприятно слышать, как Мишка называет Аркадия папой. Я за эти годы привык считать его своим сыном. Вот дурацкая отцовская ревность, да?
Всё переводить на Мишку, пусть Оксана думает, что его беспокоит только мальчик.
– Да нет, не дурацкая, что ты, – она поцеловала его, и Хан в эту секунду почти поверил в то, что ничего плохого не происходит. – Все понятно, все объяснимо. Любой мужчина на твоем месте чувствовал бы то же самое. Но давай не будем лукавить: тебя Миша папой никогда не называл, ты всегда был Ханом. Если он говорил «папа», то имелся в виду только Аркадий.
Зачем она это сказала? Почему? Хочет дать понять, что Аркадий в любом случае на первом месте, а он, Хан, на втором? Для кого? Только для Мишки? Или для нее тоже? Господи, ну почему он так цепляется к словам? Почему не может просто слушать, удерживая общую нить разговора, и не вникать в мелочи? Откуда у него эта привычка? Впрочем, понятно, откуда. Из детства. От отца.
– Конечно, конечно, – рассеянно согласился он. – Я рад, что у Аркадия все складывается удачно.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, дом, например. Если он его покупает, значит, с бизнесом все благополучно. И деньги есть, и партнеры в России нашлись. Ты не знаешь, он весь свой бизнес сюда переводит или только открывает филиал, а основная база остается в Израиле?
– Он хочет, чтобы официально головной офис считался израильским, а здесь были только филиалы, а на самом деле основной оборот будет целиком российским. Это позволит ему десять месяцев в году жить в России, а в Израиль только наведываться. Сейчас он подыскивает надежного толкового управляющего для тель-авивского офиса.
«Она полностью в курсе его дел. Он обсуждает свои проблемы с ней, делится, возможно, даже советуется. А я? Я не могу обсуждать с Оксаной свою работу и уж тем более не могу с ней советоваться. Сейчас она ближе к Аркадию, чем ко мне. Что же мне делать? Наш брак рассыпается прямо на глазах, и я ничего не могу предпринять. Он вернулся, он объявился, он хочет видеться с сыном, и я не имею ни морального, ни юридического права этому противиться. А на самом деле он пытается вернуть Оксану, и я ничего не могу с этим сделать. Он богатый и успешный, она прожила с ним десять лет и у них сын. А я небогатый и не настолько успешный, чтобы это могли замечать со стороны, я прожил с ней всего пять лет и у нас нет общих детей. И потом, его Оксана действительно любила, любила по-настоящему, а ко мне просто прислонилась в трудную минуту. Все козыри на руках у Аркадия, а у меня одни «шестерки». Эту партию мне не выиграть ни при каком раскладе.»
– Пойдем спать, Ксюша, поздно уже.
Спустя пятнадцать минут Хан лежал в постели и ждал, когда Оксана выйдет из душа. Если она войдет в спальню в халате с завязанным кушаком, это будет означать, что сегодня она к близости не расположена. Если жена не завязывает пояс, а придерживает полы руками, значит, она готова к любви. Так они договорились давно, еще пять лет назад, чтобы избежать напрасных ожиданий, разочарований и никому не нужных объяснений. У Хана тоже были свои «знаки»: если он ждал жену, выключив свет, то давал понять, что устал и хочет спать; в противном случае он лампу не выключал. Они были ровесниками, и период интереса к неуемной страсти в жизни обоих уже миновал, поэтому частенько случалось, что Оксана выходила в распахнутом халате, а в спальне было темно, или наоборот, Хан ждал жену при свете, а она выходила из ванной с туго завязанным поясом, или же оба они демонстрировали желание уснуть сразу. Но если свет горел, а халат был распахнут, то все происходящее было по-прежнему потрясающим, изысканным и приносящим бурную и разноцветную радость.
Хан прислушивался к доносящимся из ванной звукам и внутренне метался. С тех пор, как объявился Аркадий, он хотел обладать Оксаной постоянно, каждый день, потому что каждый день боялся, что она бросит его, и стремился хотя бы еще раз обнять ее, обнять в последний раз, пока все не закончилось. Он хотел ее до умопомрачения, несмотря на усталость, служебные неурядицы и постоянную душевную боль. И в то же время он боялся отказа. Вся его жизнь оказалась внезапно разделенной на период «до возвращения Аркадия» и период «после». В том, первом периоде в завязанном халатике жены не было ничего необычного или пугающего, они взрослые люди, миновавшие пик сексуальной активности и ценящие в браке душевную близость и дружбу, а секс рассматривают не более как приятное дополнение, которое совсем не обязательно должно быть частым. В нынешнем же периоде отказ был равносилен признанию в любви к бывшему мужу и в отсутствии интереса к нему, к Хану. Чтобы не получить отказ, он старался придумывать разные уловки. Можно было бы просто выключать лампу и делать вид, что спишь, но невозможно поступать так на протяжении трех месяцев. И Хан стал изворачиваться, то пытаясь полунамеками прояснить ситуацию заранее, то возвращаясь с работы поздно ночью, то, в нарушение традиций, пропуская Оксану в ванную первой, для чего приходилось изобретать срочный телефонный звонок или недоделанное домашнее дело вроде сломанной кофеварки, которую ну просто совершенно необходимо немедленно починить. Во всех этих затеях главным было сделать так, чтобы Оксана подала свой знак первой, а уж если этот знак означал «да!», Хан готов был соответствовать. Но ему в нынешнем периоде невыносимо было даже представить, что он скажет «да», а жена ответит «нет». Раньше это было нормальным, но сейчас он почувствовал бы себя решительно и окончательно отвергнутым.
Эту странную задачку Хану приходилось решать каждый вечер. Сегодня как-то не нашлось предлога задержаться и пропустить Оксану вперед, да и состоявшийся за ужином разговор не способствовал предварительному прояснению позиций, и вот он лежит в постели, слушает доносящиеся из ванной звуки и судорожно принимает решение: выключить свет или оставить лампу у изголовья включенной. Выключить и сделать вид, что устал, и не увидеть, как Оксана входит в комнату в распахнутом халатике, и оставить ее разочарованной, и лишить себя радости соединения с ней, может быть, в последний раз? Или не гасить свет и увидеть ее туго затянутый пояс и виноватую полуулыбку (она почему-то всегда выглядела виноватой, когда подавала знак «нет») и понять, что она его больше не хочет?
Он так ничего и не решил, и когда Оксана появилась на пороге спальни, Хан лежал с включенной лампой и закрытыми глазами. Ничего лучше он придумать не смог. Он хочет любви, но от усталости заснул, и теперь жена сама должна принять решение, будить его или нет.
«Какой я смелый и мужественный, – с горькой иронией думал Хан, лежа на спине с плотно закрытыми глазами и вслушиваясь в шорохи: вот Оксана идет по комнате, вот снимает халат и бросает его на кресло, вот открывает ящик комода и что-то ищет, потом задвигает ящик, откидывает одеяло и ложится рядом с ним. – Я – настоящий мужчина, зажмуриваюсь, засовываю голову в песок и отважно жду, когда женщина примет решение, которое я готов выполнить, каким бы оно ни оказалось. Неужели я на самом деле такой слабак? Или страх меня таким сделал?»
Почувствовав руку жены, скользнувшую по его груди, Хан радостно повернулся, крепко обнял ее и вдохнул тот особенный запах, который бывает только в одном месте – в теплой ямке, там, где шея переходит в плечо. Вместе с радостью его охватила невыносимая боль, но Хан ее почти не заметил. Радость в последнее время стала редкостью, а боль была постоянной, и он к ней привык.