Тут я впал в состояние «непонимания», перестав слушать оперу и погрузившись в размышления о своих родителях и о превратностях любви, и очнулся только на финальной фразе ди Луна: «E vivo ancor!» Опера закончилась. Ну надо же! А ведь был антракт, во время которого мы с мамой ходили по фойе, с кем-то разговаривали, потом нас, кажется, пригласил к себе директор, мы пили кофе с конфетами, там были еще какие-то люди. Я мило улыбался, уместно кивал, а сам продолжал наблюдать за мамой, любоваться ею и «не понимать». Заходить к папе до окончания спектакля категорически запрещалось: он боялся… Впрочем, я уже говорил, что певцы – люди особенные. Я имею в виду, конечно, не всех певцов, а только тех, кто владеет техникой резонансного пения и поет «живьем». Те, которые «горловики» от попсы и поют «под фанеру», те ничего, как правило, не боятся, и разговаривают, когда и сколько хотят, и едят все подряд, а некоторые даже могут позволить себе поспать перед выступлением. Ну чего бояться за голос, если голоса нет? У настоящих же певцов вся жизнь посвящена одному: обслуживанию голосового аппарата, и все, что несет в себе хотя бы малейшую угрозу причинения вреда этому аппарату, изгоняется из жизни безжалостно. Из папиной жизни, например, напрочь исчезли яблоки, виноград, песочное печенье, чай без сахара, пиво и вино. Никакой голосовой нагрузки в день выступления. И, разумеется, никакого дневного сна, потому что связки «спят» еще примерно три часа после того, как сам человек уже проснулся. Короче говоря, все их существование подчинено жестким ограничениям вперемешку с разного рода причудами, суевериями и прочими прибамбасами.
Судя по реакции зала, мнения о спектакле разделились. Поклонники хорошего вокала бурно аплодировали, помимо моего отца был очень приличный тенор-Манрико и вполне перспективная сопрано-Леонора, у которой нижний регистр, конечно, отсутствовал по молодости лет (мама говорила, что ей только-только исполнилось двадцать шесть, какие уж тут низы, голос еще не развился полностью), но в верхнем регистре она звучала очаровательно. Те же, кто в вокале не сильно разбирался, а интересовался именно постановкой, то есть режиссерским видением, остались недовольны и потихоньку покидали зал, не утруждая себя овациями. Мы с мамой тоже быстренько вышли из ложи и направились в сторону служебного прохода, чтобы ждать папу-триумфатора в его гримерке. Мир моих родителей – это мир традиций и раз и навсегда установленных порядков, менять которые никому не дозволялось. От первого звонка до выходов на поклон к папе не подходить, зато после окончания спектакля или концерта ждать его в гримуборной с горячим сладким чаем и бутылкой дорогого коньяка.
Все шло строго по регламенту. Мама включила чайник и заварила папин любимый чай, я открыл коньяк, и мы обменивались впечатлениями. Меня, дурака, угораздило отпустить пару язвительных замечаний в адрес тенора. Конечно же, я подставился. Ну и сам виноват, нечего молоть все подряд, что на уме, то и на языке. Мама тут же включила свою любимую пластинку с романсом «неудачный ребенок».
– Егорушка, я считаю, что ты должен уйти из своей дурацкой милиции, пока еще не поздно. Тебе всего тридцать два года, ты еще можешь начать все сначала, сочинять хорошую серьезную музыку. Ну какой из тебя милиционер? Зато ты так слышишь, ты так разбираешься в опере, у тебя такие способности! Ну почему ты себя губишь? Ради чего? Ради того, чтобы что-то нам с папой доказать?
Голос ее был наполнен трагической патетикой, как и всегда при исполнении этой любимой «старой песни о главном». Что ж, в чем-то мамуля, безусловно, права, милиционер я действительно никудышный, и выговоров у меня больше, чем вообще листов в моем личном деле. С работой у меня любовь без взаимности, я ее люблю, а она меня – нет. Но я все равно ее не брошу, пока она меня не выгонит окончательно и бесповоротно.
– Мама, я в милиции служу четырнадцать лет, по-моему, этого срока более чем достаточно, чтобы понять, что мне эта работа подходит и никакой другой мне не нужно. И потом, я не могу сочинять серьезную музыку, мне это не интересно.
– Но у тебя талант, Егор! Ты не имеешь права зарывать его в землю! Ты посмотри, какой образ жизни ты ведешь! Ты же разрушаешь себя, свою личность. Не хочешь быть композитором – ладно, ты можешь стать прекрасным музыкальным критиком, у тебя для этого есть все данные, ты хорошо чувствуешь исполнение и хорошо слышишь. Ты – человек музыки, прирожденный музыкант, ты вырос в семье музыкантов, ты получил музыкальное образование, ты писал прелестные сонаты и фуги, когда тебе было двенадцать лет. А романсы! Ты помнишь, какие романсы ты сочинял, когда был совсем ребенком? С каким удовольствием папа их исполнял, ты помнишь? И к чему все пришло? Ты носишь эту отвратительную серую форму, копаешься в человеческой грязи, возишься со всякими отбросами, пьяницами и хулиганами, сочиняешь какие-то идиотские попсовые песенки, которые слова доброго не стоят, тебе уже тридцать два года, а ты все еще не женат. И еще кошки эти дурацкие! Егор, ты должен одуматься, пока не стало слишком поздно.
Ого, мне «уже» тридцать два года. Три минуты назад тридцать два было «еще».
– Оставь, пожалуйста, в покое моих кошек, – беззлобно огрызнулся я. – Между прочим, попсовые песенки приносят мне хорошие деньги, на которые я могу жить, ни в чем себе не отказывая. И не надо меня женить, ладно? Я сам как-нибудь это устрою.
– Я все-таки настойчиво рекомендую тебе присмотреться к Кате, – мама сменила тон с трагического на заговорщический. – По-моему, она очень достойная девушка.
Я легко подхватил спасательный круг, брошенный мамой, но поплыл на нем совсем в другую сторону.
– Кстати, о Кате. Что-то папы долго нет. Может, она у него интервью берет?
– Вполне возможно. Во всяком случае, такая мысль у нее была. Вернер обещал уделить ей пять минут сразу после спектакля, прямо за кулисами, наверное, она и папу там перехватила.
Окно гримерки выходило во внутренний двор. Я смотрел на высокие и пока еще белые сугробы, освещенные фонарями, и думал о том, что если и завтра будет так же холодно, как сегодня, то придется лезть на антресоли за теплыми ботинками. И доставать из шкафа зимнюю куртку на меху. После минувшей зимы я собирался отдать ее в чистку, но руки все не доходили, казалось, что до следующих холодов еще так далеко… Ан нет, вот они и нагрянули, а куртка… ну, мягко говоря, не совсем стерильная и нуждается в некоторой обработке. А я опять не успел. Это моя вечная беда, я никогда ничего не делаю вовремя, что на работе, что в быту. Всегда сначала откладываю, потом забываю, потом приходится как-то выкручиваться. Вот что мне теперь делать? Сдать завтра куртку в химчистку и еще пару дней померзнуть? Или ходить в грязной? Есть еще и третий вариант: пойти в магазин и купить новую одежку. А что, тоже выход! С утра на работу, например, идти в форменной зимней куртке, она теплющая, а днем выкроить часок и доехать до какого-нибудь приличного магазина. Или все-таки использовать этот часок для посещения химчистки? Ну почему я постоянно создаю себе проблемы на ровном месте, а потом ломаю голову над их решением!? Почему я такой урод, а?