В отличие от Пу Сун-лина Цзи Юнь мыслит не социальными, а этическими категориями, поэтому в его рассказах сверхъестественные существа исправляют не нарушение социальной справедливости, а испорченные нравы. Лисы у него издеваются не над чиновниками вообще как представителями определенной социальной категории, а над определенным конкретным человеком, забывшим о своем долге, или чванящимся своим положением, или злоупотребляющим им.
Лисы — частые гостьи в рассказах Цзи Юня и ведут себя по-разному: в дидактических рассказах их действия обусловлены известной логикой — они направлены на улучшение нравов людей; в рассказах недидактического характера лисы проявляют различные особенности, разные качества, часто они подражают людям, причем далеко не всегда хорошим. Лиса, бьющая своего малыша, не желающего учиться; лиса, резко спорящая с ученым о понимании текста стихотворения; лиса, нарушающая договор, заключенный ею с человеком, и объясняющая свой поступок тем, что и среди людей есть много обманщиков; лиса, избивающая своего мужа, ворующая у вора-человека вино, — все эти лисы кажутся реальными в большей степени, чем те, которые в других рассказах Цзи Юня карают развратников, отказываются дружить с сутяжниками или помогают добрым людям.
Цзи Юнь придает своим фантастическим персонажам черты реальных людей для того, чтобы читатель поверил в рассказываемые им истории. Рассказы Цзи Юня строятся как изложение происходившего в действительности, и все черточки реального быта, нравов устремлены к этой единственной задаче — установлению достоверности[77]. В то же время многие рассказы Цзи Юня как бы расшатывают рационалистическое представление о мире и доказывают, что не все в нем познаваемо разумом, что существуют странные и загадочные явления и события, объясняемые только верой в сверхъестественное, только иррациональным порядком. Фантастическое, ирреальное смешивается с реальным, как бы подчеркивая «неправильность», несоответствие идеалу действительного мира, действительных отношений между людьми, нуждающихся в улучшении.
Цзи Юнь, ученый-рационалист, не разделял мистифицированного представления о мире, присущего авторам древних рассказов о чудесах, служивших ему литературными образцами[78]. Но читатель, которому он адресовал свои рассказы, верил в призрачный мир, наделенный сверхъестественными существами, законы поведения которых человечеству недоступны[79]. Для необразованного человека обитатели этого мира были так же реальны, как живущие рядом с ним люди. И Цзи Юнь рассказывает ему об этих удивительных существах, ссылаясь при этом как на свидетелей, поведавших ему о том или ином странном происшествии, на влиятельных и авторитетных лиц. Но в его рассказах логика поведения сверхъестественных сил становится ясной: они карают дурных людей и награждают добрых, они видят все, что делают люди, и даже знают то, что человек задумал втайне от всех. А раз духи видят каждого человека буквально «насквозь», то люди должны об этом помнить и вести себя как следует.
Основная идея рассказов Цзи Юня, проходящая через все его сборники с первой до последней страницы, являющаяся единым идейным стержнем «Заметок из хижины Великое в малом», — это идея добра, которое должно победить зло, идея силы нравственного примера, который должен направить ошибающихся или совершающих проступки людей. В предисловии к первому сборнику Цзи Юнь указывал, что он записывал все, что видел и слышал, не только чтобы развеять скуку, но и потому, что «беседы на улицах и разговоры в переулках могут оказаться полезными для моральных оценок», т. е. он ставил перед собой ту же задачу, какая стояла перед Конфуцием, когда он составлял Чуньцю, — вынесение оценок историческим событиям и историческим деятелям, — но судил Цзи Юнь не историю, а своих современников.
77
Создается нечто вроде «вранья с подробностями», подобное тому, какое мы находим в произведениях ранних английских просветителей (например, у Дефо, дающего точные даты, точные географические координаты, воспроизводящего корабельные команды, приводящего детальный перечень предметов, спасенных Робинзоном с корабля, описывающего точную технологию изготовления лодки и т. п.), где обилие подробностей должно убедить читателя, что рассказываемая история действительно имела место в жизни.
79
Доказательства этому можно найти в том, например, что во времена правления династии Цин, когда жил Цзи Юнь, при засухе или при наводнении правительственный указ требовал проверки и пересмотра всех недавно принятых судебных решений (Ch’u Т’ung-tsu, Law and Society in Traditional China, Hague, 1965, стр. 215). Это было связано с древней верой в то, что все стихийные бедствия — результат реакции сверхъестественных сил на неправильное поведение людей. Это верование аналогично анализируемому Леви-Брюлем первобытному мышлению, для которого порядок в природе завуалирован действием множества невидимых сил. Если человек соблюдает все предписания и запреты (в китайских верованиях мы имеем дело с социальными, а не магическими запретами), то невидимые силы сохраняют порядок вещей в природе. (См.: Леви-Брюль, Сверхъестественное и природа. Введение, М., 1937.) Во время стихийных бедствий в Китае объявлялись всеобщие амнистии для умилостивления сверхъестественных сил; такие же амнистии объявлялись и в знак благодарности Небу после хорошего урожая.
Даже при Цинах сохранился принцип, существовавший еще в древнем Китае, по которому казни (кроме экстренных случаев, например убийство рабом хозяина) происходили только осенью и зимой — в периоды уничтожения, а не весной и летом — в периоды роста и созревания (Ch’u T’ung-tsu, Law and Society, стр. 219).
Де Грот писал, что и в XIX в. в Китае существовало много рассказов о духах, ничем не отличавшихся от древних рассказов, ибо «вера в духов и их действия неизменно остается до сих пор» (De Groot, The Religious System of China, vol. IV, book II, 1901, ch. XVI).
Очень любопытно свидетельство, приводимое в статье H. A. Casai, The Goblin Fox and Badger and other Witch Animals of Japan («Folklore Studies», vol. XVIII, Tokyo, 1959, стр. 4): в газетном сообщении, датированном 1875 г., писалось, что в районе Кобэ «иностранец, живущий на холме к северу от храма Икута, несколько ночей назад стал свидетелем странного суеверия японцев. Шестьдесят или семьдесят жителей соседней деревни вышли ночью с громкими криками на улицу, неся с собой фонари, барабаны и колокольчики. Он узнал, что из этой деревни уже три дня, как исчез человек, и предполагают, что его похитила лиса. Гадатель указал направление, в котором следует отправиться на поиски. Во время поисков выкрикивали имя пропавшего и просили лису вернуть его друзьям».
М. В. де Виссер писал: «В наши дни старые суеверия все еще живы, как говорят нам ежедневно японские газеты. Священная сабля в Фудоском храме в Нарита, так же как храм Нитирэн в Кумамото, привлекает толпы паломников, считающих, что ими овладели лисы, и верящих в возможность исцеления в этих святых местах... Культ лисы и вера в лисьи чары не ушли еще в прошлое» (М. W. de Visser, The Fox and the Badger in Japanese Folklore, — «Transactions of the Asiatic Society of Japan», vol. XXXVI, pt 3, 1908, стр. 158-59).
Еще более интересно замечание такого крупного специалиста, как В. Эберхард, который говорит, что, хотя и не все верили в то, что говорилось в книгах о грехах и о наказании свыше за эти грехи, «многие, и даже многие высокообразованные лица, по крайней мере в определенные периоды своей жизни, верили в это» (W. Eberhard, Guilt and Sin, стр. 14); см. также: И. И. Серебрянников, Текущий китайский фольклор и китайские суеверия, Тяньцзин, 1932.